На наших страницах мы открываем музыкальный клуб. Надеемся, он вызовет интерес не только у родителей, но заинтересует также и младших членов семьи, небезразличных к музыке. А таких в последнее время становится все больше. По данным социологических исследований, музыку своим любимым видом искусства называют 70 процентов школьников старших классов. А вот какую музыку они предпочитают? Достаточно ли развит их вкус, чтобы отличить музыку «дешевого пошиба» от музыки настоящей? К сожалению, есть факты, внушающие беспокойство: понятие «вкуса» у многих подростков подменяется понятием «моды»; слушают они не хорошую музыку, а «модную», увлекаются прежде всего записями зарубежной поп-музыки.
Надо признаться: музыкальные увлечения подростков сейчас развиваются в большинстве своем стихийно, мнение сверстников о том, что «нужно слушать», для подростков предпочтительнее, чем мнение родителей или педагогов, которые, по их представлению, безнадежно отстали от современности.
Могут ли родители быть «на уровне» музыкальных интересов своих подрастающих детей? Что такое — хороший музыкальный вкус? Можно ли его развить? Как открывается путь в мир большой музыки? На эти и другие вопросы попытается ответить наш клуб.
Пусть он поможет росту взаимопонимания взрослых и детей на почве музыки, обогащению музыкального досуга семьи.
Мы надеемся, что в разговоре на актуальные музыкальные темы кроме приглашенных нами музыкантов, педагогов, искусствоведов примут участие родители и старшеклассники.
Беседой с народным артистом СССР композитором Н. В. Богословским мы открываем серию публикаций о первых шагах человека в творчестве, о том, в какой обстановке и при каких обстоятельствах эти шаги могли быть сделаны и какие уроки из этой ранней детской или юношеской практики мастеров искусств можно было бы извлечь. Интервью с Никитой Владимировичем БОГОСЛОВСКИМ ведет журналист А. Темин.
— Как композитор вы снискали любовь и признание самых разных поколений советских людей. Многим интересно было бы знать, как вы входили в музыку, как началась она в вашей жизни?
— На том доме, где я родился, висит большая мемориальная доска с надписью, что там много лет жил Римский-Корсаков... Правда, ее повесили значительно позже тех событий, о которых мы поведем речь.
Все началось так: меня принялись учить музыке очень рано. Года в четыре. Для меня это было самым отвратительным занятием. Чуть позже, когда я уже ходил в школу, мама мне сказала, что если я буду приносить пятерки по поведению, то она меня от музыки освободит. И вот, подделав в дневнике тройки на пятерки, я получил желанную свободу от музыки. Я праздновал победу, но неожиданно со мной произошла странная вещь. Мне было восемь лет, я уже лег в постель — рано, как положено. Слышу, как пришли гости и мама села за рояль поиграть им. Мама моя была очень хорошей пианисткой: в юности она училась у знаменитейшего петербургского педагога и исполнителя профессора Анны Николаевны Есиповой. Потом мама рассталась с музыкой в профессиональном смысле слова из-за моего рождения, из-за семейных дел...
Итак, я лежа в постели вдруг услышал, как в дальней комнате мама играет гостям две вещи: сначала она сыграла балладу Шопена — соль-минорную, которая произвела на меня совершенно какое-то гипнотическое действие. Вы знаете, что мальчишки плачут редко: если уж кто обидит сильно, А я заплакал — очень точно это помню — от ощущения музыки. А когда мама тут же исполнила и напела абсолютно не сопоставимую с балладой Шопена по музыкальным достоинствам одну из песен Вертинского, то я тут уж совсем чуть ли не навзрыд заревел. Сам факт существования музыки как вида искусства в первый раз дошел до меня именно тогда.
И произошла метаморфоза: я стал часами бренчать на рояле, не пытаясь даже сыграть что-нибудь из того, что мне было известно, а просто сам что-то пробовал подбирать — довольно однообразно. И тут уже меня от рояля буквально приходилось оттаскивать.
Увидев, что это серьезно, мои родители показали меня замечательному музыканту, композитору (правда, в ту пору не слишком известному), ученику Лядова — Семену Викторовичу Панченко. Он как-то угадал в моей одержимости не просто фантазерство маленького мальчика, а распознал, видимо, заложенное во мне стремление музыкального свойства. О таланте в каком-то четком оформлении говорить было рано, потому что я был абсолютно музыкально безграмотен и дарование никак внешне не проявлялось. Но Панчекко интуитивно почувствовал, что порывы мои надо поддержать. И с девяти лет я начал заниматься у него музыкально-теоретическими предметами. Одновременно я учился играть на рояле у мамы, потому что при ее подготовке не было никакого смысла обращаться к кому-нибудь еще, дабы обучать меня на первых порах этому делу.
А потом Семен Викторович показал меня А. К. Глазунову. Мне было тогда лет тринадцать. Когда я пришел в класс Ленинградской консерватории, где преподавал ее директор, знаменитый композитор, никакого страха и почтения я совершенно не испытывал. Что для мальчишки было имя великого Глазунова! Он очень приветливо меня встретил: поднялся навстречу, что несколько меня поразило. Огромный, чрезвычайно массивный человек, он стоял напротив меня в кабинете с портретами его друзей, давно ставших легендарными фигурами в мировой музыке, литературе, театре. И как это бывает в обычной музыкальной школе, он стал испытывать мой слух, память, ритм. А я, между прочим, принес ему свое сочинение — первый акт оперы «Мечта мира» по фантастическому роману Райдера Хаггарда, которым тогда увлекались все подростки (роман о втором путешествии Одиссея). Этот акт чуть раньше я играл Шостаковичу и Соллертинскому. За некоторые куски они меня похвалили, а вот теперь клавир оказался на письменном столе Глазунова.
Александр Константинович мельком перелистал увертюру, закрыл мой тщательно переписанный манускрипт и сел за рояль. Абсолютного слуха у меня тогда не было (думаю, что он не всегда бывает очевидным— наверное, его можно со временем выявить и развить). Как обычно в таких случаях, я должен был угадать тональность, отдельные ноты, аккорды. Дела мои тут были плохи. Испытания памяти и ритма прошли лучше. Затем Глазунов стал наигрывать темы азбучных классических сочинений. Я не знал половины из них. Систематического знакомства с музыкальной литературой у меня не было.
И вдруг он мне сказал: «А вот это что такое?» И сыграл всю целиком увертюру к моей опере со всей той безграмотностью, которая там была заложена. Я онемел от удивления. Подумал, что Это какой-то трюк, стал смотреть, куда он мог ноты запрятать. Но нет, закрытые ноты сиротливо лежали у него на столе. И только потом я узнал об этом феноменальном свойстве Глазунова — с первого раза запоминать очень большие музыкальные тексты. Известно же, что когда-то он запомнил с одного прослушивания, а Потом и инструментовал увертюру к опере своего покойного друга А. П. Бородина «Князь Игорь»...
Что касается результата экзамена: Глазунов разрешил мне приходить к нему домой на Казанскую улицу — теперь она носит имя Плеханова — по воскресеньям заниматься музыкой, но с условием, что я не брошу занятий с С. В. Панченко. И вот так я до момента отъезда Александра Константиновича учился у него. Он играл со мной в четыре руки, разбирал то, что приносил я, делал это очень доброжелательно, но строго. И эти годы, что я у него учился, дали мне ничуть не меньше, чем все последующие годы в музыкальном техникуме, а потом в консерватории.
Вот с такого толчка — с моих слез по поводу первой баллады Шопена и песни Вертинского все и началось.
— Выходит, в общем-то, с Глазуновым вы прозанимались до пятнадцатилетнего возраста. Параллельно вы ведь и в школу ходили. Как все это совмещалось? Была ли музыка в школе?
— В школе никакой особой музыки не было. А хоровым пением я, как мог, пренебрегал. Должен сказать, что постепенно во мне выкристаллизовалось убеждение, что в школах ни в коем случае не надо преподавать хоровое пение, а нужно преподавать музыку, нужно про нее рассказывать, ее слушать с тем, чтобы ученики, молодежь потом, если им это по душе, потянулась бы к этому как можно сильнее и больше. Ну, а если учащиеся лишены слуха и вкуса к музыке, так зачем же их мучить хоровым пением? По зрелому размышлению я пришел к выводу. что сейчас такой метод был бы наиболее целесообразен, тем более что за него активно в течение многих лет ратует такой выдающийся музыкант, как Дмитрий Борисович Кабалевский, который старается привить нашим детям с самого раннего возраста любовь к настоящей музыке.
— Позвольте чуть-чуть продолжить перечень ваших первых сочинений. Была опера...
— ...был еще вальс под названием «Дита».
— Странное название...
— История такова. Однажды я пошел в Ленинградский ТЮЗ на спектакль. До сих пор помню: он назывался «Догоним солнце» (в постановке знаменитого режиссера этого театра и педагога А. А. Брянцева). Рядом со мной сидела девочка — очень шустрая, бойкая. По совести говоря, своими репликами и остротами она очень мне мешала смотреть пьесу. В антракте мы с ней познакомились. Оказалось, что ее зовут Дита — уменьшительное от Эдит, и она с детской непринужденностью меня пригласила в гости на день рождения.
Я любил ходить в гости и, возвратившись домой, сообщил маме о приглашении. Мама в соответствии с твердыми старинными правилами воспитания сказала, что к незнакомым идти нельзя, но я ее, как говорится, умолил и решил, что надо принести подарок. И стал убеждать маму, что надо бы подарить брошку или кольцо. Ну тут уж я, конечно, был поднят на смех, и она посоветовала мне сочинить девочке на память какую-нибудь музыку. Я с грехом пополам тогда научился записывать музыку и, сочинив вальс, изложил его на бумаге, назвал его «Дита» и отправился.
Я пришел в дом на На-деждинской улице, которая теперь называется улицей Маяковского. Квартира, помнится, была на третьем этаже. И было там очень много детей. Дита, как хозяйка, держалась сдержанно и чопорно. Я вручил ей ваЛьс, его, конечно, никто не играл, было не до Того. Среди приглашенных сверстников я заметил приятеля — Алика Менакера, с которым был знаком раньше и много позже тоже (это был будущий артист, партнер М. В. Мироновой). Со знакомым человеком было, естественно, как-то легче. С домом Менакеров меня связывают воспоминания, которые теперь вызывают улыбку, а тогда казались трагедией. Там на новогодней елке я нечаянно разбил вазу. Горе мое было велико, я стал плакать. Папа Алика пытался меня утешить, но безуспешно. «Ва-а-за была такая но-ва-я!» — восклицал я сквозь слезы. «Ну, что ты,— сказал папа,— какая же новая? Стоит ли плакать — ей больше двухсот лет...» Но извините, я отвлекся.
Стало известно: нас усадят за один стол со взрослыми, и притом совершенно незнакомыми. Гул недовольства прошел по детским рядам, и Дита стала нас утешать: «Это все папины такие хорошие друзья: поэт дядя Володя Маяковский, пианист дядя Володя Горовиц, еще один пианист — тоже дядя Володя Софроницкий, дядя Бабель будет писатель,— продолжала Дита,— еще писатель дядя Миша Зощенко и еще папин друг — дедушка Давыдов, который был заслуженным артистом еще до революции...» Дита назвала еще массу имен, которые для меня тогда абсолютно ничего не значили.
Из всей этой компании больше всего мне понравился дядя Володя Софроницкий. Я сначала основательно покатался на нем верхом, а потом он совершенно поразил нас тем, что мог любую фразу, которую ему говорили, сказать с конца, то есть наоборот — в обратном порядке букв.
И тут в разгар праздника появился хозяин. Вот кто завладел нашим вниманием. Ему было тогда лет 28 — 29; мы, конечно, считали его стариком. Мы широко раскрыли глаза, рты и уже их не закрывали. Отец Диты играл на скрипке, на рояле, на саксофоне, показывал фокусы, стоял на голове — чего он только не делал!
Пришла пора назвать его имя, впрочем, может быть, вы и догадались — это был Леонид Осипович Утесов. Имя его уже гремело, хотя еще не было фильма «Веселые ребята» и многих его знаменитых песен.
Не буду рассказывать, какими мы стали с ним потом друзьями,— это особая история. Скажу только, что мне пришлось на его восьмидесятипятилетии сыграть вальс «Дита», и добавлю, что популярностью некоторых моих песен я обязан, конечно, именно ему. Все песни, которые исполнял Утесов, становились в основном его песнями — подчас их авторов даже и не знали. Ведь «Темную ночь», скажем, он пел до Бернеса, до выхода фильма «Два бойца». Когда киногруппа, выпустившая картину: режиссер Луков, актеры Борис Андреев и Марк Бернес — поехала на один из фронтов, нам сказали: «А чего же вы старую Песню вставили в фильм?» Оказывается, Утесов, который всегда учил песни очень долго, тут мгновенно выучил «Темную ночь», поехал со своим оркестром по воинским частям, и песня разлетелась. Луков и Бернес долго не могли простить мне, что я отдал песню также и Утесову — я рассчитывал как раз на его медлительность, но не тут-то было... Он хорошо спел и мою песню на слова Б. Ласкина «Девка-краса, чудо-ко-са». Вместе с Эдитой, моей детской знакомой, он прекрасно пел военной поры песни «Днем и ночью», «Солдатский вальс». После войны он спел песню «Окраина» и так далее, если брать только -то, что написал.
— Никита Владимирович, возвращаясь к теме нашей беседы, к вашему композиторскому, творческому началу, мне бы хотелось спросить вас вот о чем. Ваша музыкальная учеба длилась много лет. К именам С. В. Панченко и А. К. Глазунова можно прибавить имена других ваших учителей: В. В. Щербачева, М. О. Штейнберга и других выдающихся музыкантов. Но видимо, в какой-то момент должна была произойти в психологическом плане встреча вашего прошлого с вашим будущим. Можете ли вы определить момент, когда вы сами как бы увидели творческий силуэт будущего Никиты Богословского?
— Могу. Дело в том, что в мои юношеские годы, годы учения, я непрестанно сочинял музыку. И она не оставалась втуне, она выходила на простор, на публику. Например, 1929 годом помечена моя музыка к оперетте на гоголевский сюжет «Ночь перед рождеством». Стало быть, я был еще подростком. С бьющимся сердцем я вошел в Ленинградский театр музыкальной комедии. Глаза ничего не видели. Шел на свою премьеру. Вдруг в вестибюле кто-то потянул за рукав — билетерша. «Мальчик, куда?» — «Да я написал;..» — «Нет, нет, ты Придешь с мамой в воскресенье на утренник...» И весь первый акт я простоял в вестибюле, пока не пришел директор театра и не сказал несколько слов насчет «нашего автора»..,
Стало быть, шла работа, находила выход. Вот это-то и дало возможность мне стать профессионалом. Вскоре, как вы сказали, различить свой будущий облик, увидеть и почувствовать, чем я реально буду заниматься и как может пойти моя работа.
