Отец: Ну, уж если речь идет о духовных ценностях…
Сын 4-х лет (с радостной надеждой): Это которые в духовке?
Разговор за столом
Хочу заступиться за нашу советскую духовность. Подчеркиваю — именно советскую, потому что мое поколение всю свою жизнь прожило внутри советской действительности и никакой другой не знало.
Да, теперь в России вроде бы и не стыдно зарабатывать много денег и тратить их так, как заблагорассудится. Но одновременно не исчезло убеждение (или ощущение?), что быть богатым — это как-то… ну, в общем, как-то не очень хорошо. С другой стороны, слово «духовность» стали произносить не без смущения, а некоторые — в полемическом задоре — так просто со злобой, как будто именно она виновата во всех прежних несчастьях. Словно по умолчанию люди разделяются по принципу «бедные, но зато духовные» и «богатые, но бездуховные».
Но разве наше поколение (это те, у кого сейчас дети уже студенты) когда-нибудь имело выбор между бедностью и богатством? Конечно, «духовность» (дабы не раздражать читателя, пока поставлю это слово в кавычки) некоторых из нас утешала. Однако многие в глубине души и тогда на первое место поставили бы свой дом, много денег и все связанные с этим возможности.
Сейчас, видимо, возникает понимание, что сначала люди должны выйти на определенный уровень материального достатка, а уж потом каждый индивид в личном порядке решит, чего ему теперь больше хочется: конституции или севрюжины с хреном. Вот французы, например, умудрились возвести «ценности из духовки» в разряд настоящих духовных ценностей — и не стали от этого ни глупее, ни пошлее.
Замечу: сегодня странным образом забылось, что обычный человек с его стремлением уютно и благополучно устроиться в своем дому, заботиться о своей семье, вкусно есть и пить, порицался как обыватель одновременно и интеллигенцией, и коммунистическими функционерами.
Признаемся, что в советские времена наша «духовность» в немалой мере была уделом социально не реализовавшихся людей. Карьеру делали, за редким исключением, отнюдь не самые талантливые, не самые трудолюбивые и, уж конечно, не самые добросовестные. Переживавшие свою нереализованность и невостребованность уходили во внутреннюю эмиграцию — воспитание детей, общение с друзьями, а также овладение «всеми теми богатствами, которые выработало человечество». О формах и содержании этого «ухода» речь пойдет ниже.
Так что современные сомнения по поводу нашей «якобы духовности» — вовсе не беспочвенны. И все же… И все же мне страшно жаль этого навсегда ушедшего в небытие уникального заповедника, никогда и нигде более не существовавшего. И поэтому дальше слово духовность я буду писать без кавычек.
Что ни говорите, а устремление к духовным ценностям было способом выжить морально и противопоставить достаточно мерзкой реальности нечто, чего можно было бы не только не стыдиться, но даже и гордиться.
Однажды моего мужа (А.К. Звонкин — известный математик, ныне профессор университета в Бордо) в очередной раз послали в колхоз. Его письмо оттуда начиналось так: «Нас в комнате трое. Я пишу это письмо, один мой сосед спит, другой блюет, сидя на койке». Дальше две-три страницы с описанием тамошней жизни, а затем: «Пока я писал предыдущие страницы, тот мой сосед, который блевал, заснул, а тот, который спал, проснулся и стал блевать. Пришлось мне срочно перетаскивать ему ведро».
В тот период мой муж читал Пруста, и, видимо, это чтение как-то сказывалось на его литературном стиле. К вечеру надо было идти на ферму, разносить корма коровам. Но мужик, который выдавал корма, на работу не вышел — видимо, по пьянке, — и делать все равно было нечего. А кругом было разливанное море коровьего навоза: где по щиколотку, а где и по колено. Однако муж умудрился найти себе сухое место, да к тому же под фонарем, — и вот там он и читал Пруста. Кажется, это был второй том, «Под сенью девушек в цвету».
Потом он рассказывал, что как бы сама собой сложилась целая притча, своего рода аллегория нашей тогдашней жизни. Вокруг море дерьма, но мы — мы нашли себе сухой и освещенный островок и — читаем Пруста!
Соответственно, и отдавались мы этому занятию со всей страстью, на какую были способны. Это было наше спасение или — если угодно — форма протеста против окружающей действительности (на что автор романа, прямо скажем, не рассчитывал). Да и кем бы мы были без Пруста? Мы бы утонули, мы бы смешались с окружающим… — см. выше.
Сейчас мы живем во Франции. Пруст по-прежнему входит в число наших любимых писателей; и мы можем его читать в подлиннике. Но он больше для нас не знамя протеста и не спасательный круг (да и окружающая жизнь ни в малейшей степени не похожа на… извините, я хотела сказать — на колхозную ферму). И потому любим мы этого писателя теперь без надрыва — спокойной, уравновешенной любовью. А тогда, в прошлом, была не просто любовь — была страсть.
В застойные годы, то есть в ситуации уже относительно вегетарианской, когда сажали выборочно и в основном тех, кто уж очень сильно «делал волну», да и то, похоже, сажали только затем, чтобы оправдать зарплаты кагэбэшников, расплодились бесчисленные домашние семинары по философии, истории, литературе, языкознанию — это не говоря уже о всем знакомых кухонных застольях, суть которых была, конечно же, не в том, чтобы выпить и закусить, а в том, чтобы пообщаться и «обменяться».
Школьный приятель моего сына еще по Москве, много лет живущий в США, говорил мне, что ему очень нравится наблюдать в действии либеральную экономику, но жить там — не нравится.
- Почему?
- Я люблю трепаться с людьми на всякие темы, а в Америке людей, которые бы тоже это любили, найти очень трудно.
На всю жизнь мальчик испорчен советской духовностью — из чего же и состояли все наши посиделки, как не из этого самого «потрепаться с хорошими людьми на всякие темы»?
В нашем доме почти 15 лет каждые две недели собирались люди, чтобы послушать классическую музыку: преимущественно пластинки, но иногда и «живьем» — пианиста или скрипача. Отчасти собрания эти возникли потому, что хорошие пластинки, как и все «хорошее», были дефицитом. Все, что хоть сколько-нибудь выходило за пределы негласно апробированного репертуара, издавалось в СССР скудно и неохотно (например, Малер или Брукнер), не говоря уже о крайне ограниченном наборе дирижеров и исполнителей. Поэтому тот, кому удавалось достать что-то интересное, с удовольствием тащил пластинку в компанию единомышленников. Постепенно эти вечера превратились в традицию и в какой-то момент переместились в нашу квартиру.
Забавно, что рассказывая французским друзьям о наших музыкальных вечерах, я услышала от них неожиданное для меня сравнение с парижскими салонами, существовавшими более-менее по схеме предыдущих веков еще в 60-х годах нашего века! Хозяевами этих салонов были, как правило, люди немалого достатка, не имевшие нужды служить. Я думаю, что и наши «салоны» (или по крайней мере их истовость) в большой мере объяснялись тем, что многие из нас не растрачивали себя на работе. Нередко «служба», где несколько раз в день пили чай и обсуждали последние культурные новости или телевизионные передачи, равно как и овощная база, где сортировка гнилых и полугнилых кочанов сопровождалась обсуждением последней лекции Мамардашвили, на несколько часов превращались в своеобразные клубы.
Не хочу этим никого обидеть — вокруг меня работали скорее много и добросовестно, а немалое число людей — еще и бесплатно: например, в детских клубах, в физматшколах, на олимпиадах трудились даже не за «спасибо», а за «пожалуйста» («Можно мы поработаем?» — «Пожалуйста!»). Но вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.
Итак, каждые две недели по субботам дверь в квартиру оставалась открытой в течение всего вечера, завсегдатаи могли привести с собой своих друзей, в соседней комнате играли дети всех возрастов. Около половины одиннадцатого все садились за стол, и вот тут-то и начинался «московский треп».
Причем, когда к полуночи все вынужденно расходились, чтобы успеть добраться автобусом до метро (мы жили в не ближнем Ясеневе), оставалось впечатление, что мы вовсе не исчерпали все интересные темы — времени для разговоров всегда не хватало.
Разве у нас был когда-нибудь выбор между бедностью и богатством?
Как-то в США я прожила несколько дней в семье, в которой тоже бывали журфиксы, подобные нашим музыкальным вечерам. Несколько семей, в основном преподаватели школ, раз в месяц собирались, чтобы обсудить предварительно совместно выбранную и прочитанную книгу. При этом кто-то из компании заранее готовил доклад, чтобы задать тон обсуждению, остальные же присоединялись к дискуссии по ходу дела.
Не знаю уж почему, но все это мероприятие выглядело как-то искусственно (хотя все участники были люди симпатичные) и напоминало расплодившиеся сейчас в США «новые ритуалы». Я вовсе не хочу сказать очередную гадость про американцев. Но я все время ощущала разительный контраст по сравнению с подлинностью и глубинной необходимостью для нас наших когдатошних посиделок.
Какие бы ни были у этого явления социальные, исторические или национальные корни — все равно это было прекрасно и интересно. И до сих пор наивысшей похвалой в устах эмигрантов, возвращающихся с вечеринки — будь то «в Бристоле, в Марселе, в Кейптауне или в Торонто», — становится фраза: «Посидели, как в Москве».
Недавно нам процитировали Гребенщикова: ностальгию испытывают те, у кого ничего не получилось, и они любят вспоминать те времена, когда еще не знали, что у них ничего не получится. Что-то в этих словах есть, хотя «не получилось» отнюдь не у всех, а у многих участников наших музыкальных сборищ не просто «получилось», но еще и в высшей степени. Конечно, тоска по утраченному духовному раю включает еще и ностальгию по молодости — известно ведь, что даже прошедшие войну и лагеря ностальгически вспоминают эти времена. Но это не все.
По-моему, дело в том, какую интенсивность имела эта тяга к культуре и какое место она занимала в нашей вынужденно урезанной, неполноценной жизни. Как и в случае досуга, в большой мере ограниченного чтением, у нас вообще было очень мало возможностей для самовыражения.
Недавно я разговаривала с 40-летней болгаркой, «сестрой» по бывшему соцлагерю. В какой-то момент, здраво оценив свою жизнь на родине, она решила сделать все от нее зависящее, чтобы уехать за границу, например, во Францию (по каким-то сложным историческим причинам жителям Болгарии формально легче переехать именно во Францию). Единственным способом это сделать было стать научным работником. И она им стала. Итак, она уехала во Францию, где сумела получить место доцента в университете. И только теперь поняла, что по-настоящему ее интересует не наука, а бизнес. Но как это можно было постичь в стране, где никакого бизнеса не было по определению, а любая инициатива подавлялась?
Я думаю, и со многими из нас происходило нечто подобное, — подавленные инициативы и потенции обращались в духовные устремления. Все так или иначе заметили, что с началом перестройки многочисленные семинары и регулярные сборища разом сошли на нет. Кто-то (хотя бы на время) увлекся политикой. Кто-то уехал за границу. Многие вдруг поняли, что наконец-то можно работать и здесь, в России, завели собственное дело или просто кинулись зарабатывать деньги. Доктора наук переквалифицировались в бизнесменов не только потому, что у них не было вариантов выживания. Вернее было бы сказать, что, живи они в других обстоятельствах, они вообще не стремились бы в науку, а сразу выбрали бы бизнес.
Слава Богу, нашему поколению интеллигенции еще повезло: те, кому к концу 80-х было около сорока, успели самореализоваться. Вдруг востребованными оказались филологи, преподаватели иностранных языков, просто хорошие преподаватели; нашли себе место и те, кого интересует издательское дело. Один наш близкий друг, о котором всегда было ясно, что он чрезвычайно талантлив буквально во всем: за что бы он ни брался, уже недели через две он становился просто экспертом, будь то астрология или починка компьютеров, — так вот, он стал просто миллионером. Стал исключительно благодаря мозгам и организационному дару, создав фирму компьютерного обеспечения.
Как известно, мозгами Россия всегда была богата. Но у человека, занятого серьезным делом, увлеченного им, совершенно естественным образом остается меньше времени на «культурный досуг». Главное, однако, даже не это. Главное то, что теперь это время воспринимается именно как досуг, а не как основное наполнение жизни.
И в этом жизнь в России довольно быстро стала походить на жизнь в любой нормальной стране. Где самое главное — есть ли у тебя работа и дает ли она тебе возможность жить так, как ты хочешь. Некая программистка в России терпеть не могла свою работу. Уехав в Штаты, она, естественно, нашла себе место в компьютерной фирме. И вдруг оказалось, что работа ей нравится. «Как же так, — недоумевала ее оставшаяся в России сестра, — ты же ее всегда терпеть не могла, свою работу». «Да ведь теперь мне за нее какие деньги платят!» — был ответ.
Вряд ли кто-нибудь скажет, что именно работа составляла главное содержание нашей жизни.
И все же наше поколение, воспитавшись на этой заразе, на этой «роскоши человеческого общения», упорно продолжает в том же духе. Если не получается очно — то по Интернету. В переписке членов нашей прежней компании, сейчас рассеявшейся по всему свету, то и дело возникают коллективные обсуждения — нового фильма, последнего романа, театральной премьеры или новых направлений абстрактного искусства.
Один из персонажей Марка Алданова из романа «Пещера» (1935), яростный противник коммунистического строя в России, замечает: «В коммунистическом мире появится новая порода людей. Они, как рыбы на дне морей, приспособятся к невыносимому давлению…»
Наверное, мы и были такими рыбами — подвидом, который впору заносить в Красную книгу. Жизнь в пустыне или за полярным кругом не сахар, но если исчезает пустыня, а вместе с ней и ее эндемические виды, экологи начинают бить тревогу. В нашем случае бить тревогу бесполезно. Я не хочу обратно — всему свое время и место. «А все-таки жаль…»
Бордо
