Сегодня для нас учитель — не духовный авторитет. Всегда так было?
История судеб учителей основана на устных и письменных воспоминаниях, частной переписке, на документах. Наша работа — дневник «героя нашего времени», учителя. Мы сознательно дали возможность высказаться учителям. Может быть, впервые вслух выговориться.
Случайно возникшая тема открыла нам истинный масштаб личности советского учителя, драматизм его судьбы и привела к серьезным размышлениям о проблеме учителя и власти, о их трагическом взаимодействии.
«Мы наш, мы новый мир построим»
«Каждый учитель должен у нас быть поставлен на такую высоту, на которой он никогда не стоял и не стоит, и не может стоять в буржуазном обществе. Это — истина, не требующая доказательств».
Ленинская формулировка определила и закрепила характер взаимоотношений власти и учителя на долгие десятилетия ХХ века. Каким образом?
В поисках ответа мы разыскивали старых учителей, расспрашивали и записывали их воспоминания.
Герой первого нашего рассказа — Ксения Степановна Тюкалина.
Голод 1921 года выкосил Пугачевский уезд Самарской губернии. Даже по официальному признанию голод принял небывалые размеры. Об этом мы нашли свидетельства в книге, которая была издана авторским коллективом в 1921 году тиражом 2000 экземпляров. Книгу отыскали в библиотеке моего прадеда Ивана Егоровича Кудряшова. Факты, живые свидетельства, цифры, мольбы о помощи, протоколы допросов трупоедов, фотографии — все это вызывает шок. «Если не будет оказана помощь — у нас вымрет не половина населения, а больше, не один миллион, как в Ирландии, а больше в одной только Самарской губернии!»
В это время Ксения возвращается в Пугачев. Знала, читала в газетах о голоде в родных местах. Но приехала. Масштабы народного горя поразили ее. Она пошла «на самый трудный фронт — борьбу с беспризорщиной» — так позже написала в «Воспоминаниях», обнаруженных нами в музее средней школы № 5. Сбежать «с хлебного места» да пойти «на самый трудный фронт» — все говорит о мужестве и душевной чистоте Ксении Тюкалиной. Инструктор АРА, побывавший в Мелекесском уезде, пишет: «Вообще сельская интеллигенция (учителя, духовенство, медицинский персонал) в борьбе с голодом проявляет себя весьма слабо. Большая часть ее заблаговременно покинула угрожаемые по голоду местности».
Ксения Степановна собирала беспризорных детей, обходя ближайшие села, подбирала брошенных детей на улицах города, определяла их в детдома, которых было создано только в Пугачеве 26! Она стала работать в одном из этих детдомов, в котором были собраны только дети коммунистов, погибших на фронтах Гражданской войны и умерших во время голода. «Впервые увидела их — кожа да кости. В болячках и вшах. Не смеялись. Маленькие старики. Разучились есть. Я с головой ушла в работу… Продукты питания для детей присылало благотворительное американское общество АРА. Они привозили рис, сахар, какао. Сначала дети бросались на эту еду. И если не доследишь за детьми, то некоторые погибали от переедания. Но русские дети не были приучены к сладкой американской каше и какао. Ребята постарше нашли выход: они относили монашкам в монастырь свою сладкую кашу в обмен на соленую капусту, огурцы, помидоры…»
Мы читали ее воспоминания, расспрашивали старых учителей, которые общались с ней, и из этих рассказов вырисовывался образ человека не сомневающегося, твердого, увлеченного возможностью участия в живом деле. Она жадно вдыхала воздух революции и не задавала вопросов. Почему голод принял такие масштабы в Пугачевском уезде? Неужели Ксения Степановна не знала о неурожае 1920 года и о «жесточайших методах проведения продразверстки» в 1920 году в Самарской губернии? Не слышала об «изощренном характере реквизиции, наказании и расправы за невыполнение планов»?
Почему создали специальные детдома только для детей красных командиров и советских партработников? Почему разделили детей по социальному признаку? Как же быть тогда с лозунгами революции о равенстве и справедливости?…
Учитель — фигура трагическая…
Педсоветы, профсоюзные собрания, методические объединения, открытые партийные собрания, инспекторские проверки гороно, районо — вот система контроля «недреманного ока» партии. Советская система фильтровала кадры учителей и с помощью характеристик. Всесильная власть характеристик — это историческая примета 30 — 70-х годов.
Екатерина Евдокимовна Толмачева, учительница истории, на наши вопросы, чем советская власть поддерживала учителя, как оплатила немереную его работу, ответила с щедринской, как она сказала, горестью: «Приходится констатировать: никому, никто». И стала рассказывать о детях, а не об оплате. О детях и только потом о зарплате, быте. Мы подметили эту особенность в рассказах всех учителей, с кем нам пришлось беседовать.
«В 50-м году после учительского института работала директором семилетней школы. Колхоз из нескольких сел. Коллектив из восьми человек плюс две уборщицы. Школа была добротной, деревянной, два больших дома, остальные дома сельчан были из самана. Школу любили все, учителей тоже. И вот — за окнами темно. Сани ждут, а дети сидят (полный класс) и слушают заворожено — это исторический кружок заседает. Возницы терпеливо ждут — никто никогда не сказал, что поздно и пора домой. До сих пор помню всех учеников, где кто сидел, и их глаза, их трепет на уроке и тишину живую.
Придумала провести парад — демонстрацию школы на 7 ноября, 1 мая. Школа готовилась, а улица главная хутора оказалась в кочках, колеях. Осталось два дня, так директор сидела в правлении и плакала, негодовала. А деды (председатели колхоза и сельсовета) сидели и смотрели на меня (21 год!), а потом: «Сегодня выйдет трактор, все разровняет». И парады состоялись — шествие, флаги, транспаранты, лозунги. Вечером концерт — клуб битком. Доклад о победе социализма, а в клубе керосиновые лампы, печное отопление — угольная пыль. И все довольны, и нет пьяных, и нет жестокости.
Давление не чувствовала, знала, что надо работать, в этом был смысл. Зарплата — 600 руб. Демисезонное пальто на все сезоны, пара убогих комбинашек и туфли-полуботинки, резиновые ботики с каблуками без туфель. Какое убожество быта, одежды и отсутствие требовательности к этому. Все шло как должное…»
В районо нам дали справку о зарплате учителя, а в журнале «Преподавание истории в школе» напечатаны таблицы — что и сколько стоит. Сопоставляли цифры таблиц и удивлялись, как можно было жить на эти деньги, если семья учителя из четырех человек и только один работающий…
Рассказывает учительница литературы Н.П. Назарова, 52 года педагогического стажа:
«Власть учителя всегда держала впроголодь, на голодном пайке интеллектуальном и материальном. Что можно было купить из одежды или что выписать?! Зато взваливала непомерную ношу — работу. Работа учителя плюс общественные обязанности. Чего стоит только одна обязанность — подписка на заем. Мы, учителя, обязаны подписаться на две зарплаты. Ходили по домам, уговаривали. Пришла к Полежаевой, а в доме шаром покати. Лавка, печка да стол.
Трагическая фигура — советский учитель. Я, учительница литературы и русского языка, упрашиваю, умоляю подписаться на заем. Кого? Толижину, в доме которой запредельная нищета. А утром на урок, где говорю о «вечном, добром и разумном», о милосердии. Для Толижиной и я — власть. Олицетворение советской власти.
К кому приходили мальчики после Афганистана? В школу, к учителю. Страшное мне поведал один мой бывший выпускник. Я должна была выслушать исповедь; что я могу ему сказать? Как мы готовили этих мальчиков? На «Малой земле» да на «Целине». Что-то важное им не сказали о жизни, о человеке. Правды не сказали. Как Гаев на леденцах проел состояние, так мы проели будущее этих мальчиков. Что Самиздат? Самиздат — это и «Горе от ума», и «Ревизор», и «Вишневый сад». Но как мы читали страницы русской классики? Как?!
Власть поставила нас в тупиковую ситуацию. Только советский учитель как-то искал, иногда находил дорогу, которая вела к правде…»
«Я — другое дерево»
В начале 70-х годов контроль за настроениями и работой учителя стал поистине тотальным: политзанятия, школа для молодых педагогов, профсоюзные собрания и собрания трудового коллектива, горкомовские проверки, осведомительство. Стукачами были не только коллеги, но, что самое страшное и нравственно разлагающее, — дети.
И все же просмотрели учителя литературы Людмилу Борисовну Магон.
Выпускница Саратовского университета, талантливая ученица Юлиана Григорьевича Оксмана и Раисы Азарьевны Резник, она жила и работала преподавателем в городе Марксе Саратовской области. Все свои силы и возможности сосредоточила она на одном-единственном: дать нравственную поддержку добросовестному и честному убеждению. «Нравственная поддержка… честному убеждению» — ее факультатив для десятиклассников, на котором она с ребятами читала, обсуждала книжные новинки, повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», публикации «Нового мира», делилась последними новостями о Ю.Г. Оксмане, о его планах создать газету типа герценовского «Колокола», о необходимости собирать информацию для этой газеты. Размышления Юлиана Григорьевича Оксмана, проза А.И. Солженицына и статья Г. Померанца «Нравственный облик исторической личности» — основа фундамента, на котором строилась работа ее факультатива по современной прозе, ее преподавание литературы, деятельность книгоноши. Жить по совести — ее ответ 70-м годам.
В конце ноября 1968 года в Саратовском университете читали лекции Раиса Давыдовна Орлова и Лев Зиновьевич Копелев. Людмила Борисовна приглашает их почитать лекции в Марксе провинциальным учителям. Лев Зиновьевич — товарищ Солженицына, первый его читатель, и она была настойчива, убеждала учителей и отцов города, доставала машину. Ездила с школьниками в Рязань в надежде встретиться с Александром Исаевичем.
Все началось с Егоровой — «дамы с тевтонским лицом…, «литератора по роду занятий».
Егорова отправилась в Саратов на семинар секретарей школьных парторганизаций. Там выступал секретарь обкома по идеологии, некто Черных, известный черносотенец, погромщик. Он говорил о борьбе идеологий и привел в пример Солженицына. Егорова сразу затрепыхалась и задала во всеуслышание вопрос: как же ей, бедной, теперь быть? Приезжали ученые лекторы из Москвы, которые «восхваляли Солженицына«… В Марксе по начальству пошел переполох».
Ее стали планомерно выживать из Маркса. Ее, о которой Раиса Азарьевна Резник писала: «Люся — работник редкой породы, потому что умеет быть хлебом, лекарством и праздником для учеников».
В конце 1970 года решением горкома КПСС г. Маркса Л.Б. Магон была отстранена от работы. Ее не сумели устроить на преподавательскую работу. Нашлось место экскурсовода в Тарханах — Лермонтовском музее. Но вскоре она вынуждена была вернуться в Маркс: тяжело заболела мама. Единственно возможная для нее работа в городе — воспитателя в спецшколе (бывшая колония для несовершеннолетних).
«Людмила Борисовна ломала стереотипы Зоны. Все — книги из Зоны, а она — Диккенса и Я. Корчака — в Зону. Они конфеты, шоколад — из Зоны, а она — в Зону. Дети для служащих Зоны — «мусор», «помойка», а она детей к себе в Дом. Зона, уничтожая личность, тиражировала себе подобных. Людмила Борисовна выхаживала, растила душу мальчишек. Зона не могла простить гуманного отношения к детям Людмиле Борисовне». (Орлова Р., Копелев Л. «Мы жили в Москве»).
Выдавливая Людмилу Борисовну из колонии, начальство било по самому уязвимому — детям. Отряд расформировали, разбросали. «О любви к ней ребят говорит еще один кошмарный случай, — писала И. Шварц Копелевым. — Одного мальчика 10-11 лет перевели насильственно из ее группы в другую. Мальчонка плакал (колонист!), умоляя начальство вернуть его к Людмиле Борисовне, взбунтовался, был посажен в карцер и там повесился».
Уход из тюрьмы предрешен. 19 марта 1974 года Людмила Борисовна Магон скончалась от кровоизлияния в мозг.
13 мая 1971 года она записала в своем дневнике: «Просветительство я считаю одним из самых серьезных и необходимых занятий на свете. Во благо общественных катаклизмов я верю мало, в природе господствуют законы эволюции. Просветительство, мне кажется, сродни им. Это как хлебопашество и прочие корневые специальности, без каких нет человека.
Я чту просветителей всех времен и народов и верю в его неодолимость. Для меня это столь же верно, как то, что рукописи не горят«…
В учебнике истории о настоящем учителе нет ни строчки. О трагическом взаимодействии учителя и власти тоже ни слова. Работая с архивными материалами, документами, мемуарами, мы открыли неведомый мир — мир учителей. И были потрясены кропотливой черновой работой учителей. Увидели личность учителя, драматизм и красота которой всегда была скрыта от нас. Почувствовали силу нравственного сопротивления власти.
Наше исследование — это попытка разрушить стереотипы восприятия советского учителя…
