Прошло 10 лет, как я ничего не писала, а вот опять надумала. Правда, ничего и не изменилось. Все так же живем, нужду толкаем в спину, а она оборачивается да опять к нам передом.
Никита все так же болеет, вот уже как 10 лет на пенсии, и все я его лечу, что-нибудь получше поесть даю, а он, как свинья, не понимает. Не потому, чтобы я его любила, нет, не по любви, а просто как к человеку ближнему отношусь, а он, как мальчишка пакостливый, что-нибудь да напакостит. Вот вчера, 8 января 1980 г., я ушла на похороны, он не пошел — сослался, что он болен: куда, мол, я пойду. Ладно, я ушла, а он того и ждал: пошел в магазин, купил пива или вина и напился, и ночью куролесил этот больной. Ходил в Серегину половину и не знает, куда положил ключи, а другими не может открыть и сочинил, что кто-то там забрался: пойду, мол, сейчас же, позвоню в милицию. Я не пускаю, говорю, если пойдешь, я за тобой побегу и тебя в снег толкну, ты тут и душу богу отдашь. А сегодня опять уже напакостил, никуда мне нельзя уйти из дому. Отварила мяса полную кастрюлю, думала на два раза разолью, помаленьку заправлю... Пошла попроведать старушку, посидела там немного, воды ей принесла два ведерка и прихожу домой, а он уже суп заправил весь вермишелью, вот поправился, услужил.
Сергей наш тоже все так же в течение 10 лет куролесит, нигде путем не рабатывал. Мы его бросали, два года с половиной уезжали жить в деревню, один жил, думали, лучше поймет и пойдет работать, а он так же ходил пил, друзей водил. Год ему давали, как тунеядцу, и опять ходил года полтора воздух пинал, в ЛТП полтора года пробыл, вышел, опять год ходит так же. А вот восьмой день нет его и не знаем, где он: толь посадили или где-то.
А дедушко сегодня уехал на фабрику, где работали. Ему вчера, 9 января 1980 г., прислали письмо — какая-то должна быть помощь, поехал один, я не поехала и жалею: а вдруг ему будет плохо? Какой-то он стал сильно слабый. А когда-то, бывало, он поедет о чем-то хлопотать, а я его жду. Обои мы несмелые й говорить-то не умеем. Я вот теперь и не инвалид, а глаз у меня правый сильно дергает, и я на в народ ходить стесняюсь, боюсь, что скажут, мол, бабка подмигивает.
А сегодня 20 января 1980 г., воскресенье, а вчера было Крещение, старинный праздник. Собрались мы, 4 старухи и мой старик, немного выпили. Каждая ждала кого-то вчера в гости из своих детей, и не дождались. Одна сильно была вчера напугана: дрались внуки, друг друга били, а ей было страшно, и обидно, и больно за них, и ей кое-что поломали в квартире. Это была Фоминишна. Да, жизнь старым людям становится все невыносимей: то терпели от детей, а теперь приходится и от внуков. Они теперь грамотные и смелые, нас хотят поучить, а мы все упираемся, не поддаемся. Кому же нам теперь жаловаться, да некому. Вот внучку обидел дядюшка — сразу пожаловалась в письме родителям, а отец приехал разбираться. Дедушка однажды грубо с бабушкой сказали — отец приехал, но разговора не посмел завести, и старики это вынесли на своем сердце, конечно, им обидно и стало себя жалко. А уж любимая была внучка, им все казалось, что всё ее обижают меньшие братья... Но прости, если не так бабушка это все пишет.
...А вчера, 17 февраля, у меня была большая радость: открылась дверь, и заходит Агнюша, сестра. Вот у меня была, но ненадолго, она даже и ночевать не хотела. Тоже у нее большое горе: единственная внучка заболела, операцию сделали, вот и горюет, и хотела вечером ехать, мы ее уговорили, а утром в половине пятого вышли из дому и пошли на вокзал пешком, а в 6 ч. были на вокзале и наговорились от души.
А вот опять дедушка отмочил номер. Поехал к Женьке, а там и Сергей с товарищем, у которого денег много,— дом продал и не чает, как пропить. Вот и пьют, и Женю втягивают в пьянку. Вот и поехал как отец расправиться, но что же не выпить, ведь на даровщинку. Ночь ночевал, на второй день поехал в 4 вечера, а домой пришел в 2 ночи, пьян, нос ознобил, варежки потерял и в вытрезвителе побывал. Вот-те и пожалуйста, побудь спокойна и здорова. Я удивляюсь, какая наша порода стенниковская выносливая. Если бы на другую нежную бабу, то давно бы в могилу загнали, а я вот все выношу.
...Сегодня 11 апреля 1980 г. Здравствуй, жизнь моя, немилая, постылая. Ни с кем я не могу свое горе поделить. А отдала бы я тебя, моя постылая, если бы мне сказали, что отдашь свою жизнь, и сыновья не будут пить и будут жить, как все честные люди живут. И я бы с удовольствием бы согласилась, рассталась и не пожалела — только не такой, что бывает от ножа или от топора, да еще бы не от своего дитя.
Вот сегодня 11 апреля 1980 г. Дедушко 21 день лежит в больнице, первые дни, как положила его в больницу, то каждый день ездила, а теперь через день. Люба с сыном раз ездили к нему, и Маша тоже приезжала раз, Женя был раз, остальное все я. Правда, Сергей первое время не пил дней 17, дак ездил несколько раз. А вчера, 10 апреля, у меня был день неудачный и плаксивый. Поехала к дедушке, и меня долго манежили, не пускали к нему, а потом пустили, я пришла, а он сидит в коридоре и плачет, и как будто он не рад был мне, как будто я виновата, и тут он пролил банку с куриным бульоном, и все так нехорошо было.
Поехала домой, время было около 4 ч., молодежь поехала, малолетки с работы, злые, бойкие, говорить умеют, модные. Вот стоят две старушки, ждут автобуса. Одна (молодая) говорит: «Куда это едут эти старухи, сидели бы дома». Я сижу с ними рядом, и мне больно стало и обидно — ведь я такая же сижу с ними и обо мне то же самое. И думаю, так бы вам и сказала бы, но мне не сказать, я расплачусь, и не докажешь им, таким хамкам, что эти старухи находились пешком и босиком, да еще ваших родителей растили в нужде да в голоде.
А вечером, когда уже спать ложиться, Лена мне показала документ на общежитие. Меня как будто кто-то стукнул по сердцу, но я виду не подала, не огорчилась как будто и не обрадовалась. Вот этот последний мне сюрприз, а уж в постели была моя воля. Вот такой у меня был день, а еще Сергей пришел пьяней вина...
