В квартире стоит глухая, непривычная для Москвы тишина. Передо мной лежит ее фотография. Она здесь щемяще хороша и недоступна. Этот портрет я считаю одной из своих удач за последние годы журналистской жизни. Нежная женственная улыбка московской барышни с миниатюры начала девятнадцатого века, но в современном одеянии. И руки ее, теребящие косу. В каждой женщине помимо бездны ее прелестей, ее вечной тайны есть все же нечто, покоряющее нас более всего и что потом на всю жизнь является символом и стерженьком памяти о ней. У Нее это коса, дивная, рыже-соломенного цвета, ставшая такой редкостью в наше время и оттого сразу ностальгически привлекающая взор.
Я не сравниваю свою скромную персону с художниками, музыкантами, коих посещает озарение, вдохновение. Но что это такое бывает, когда я испытываю во время съемки вдруг мгновенный волнующий толчок и где-то в подсознании вспыхивает: «Оно!» То ли мне повезло, то ли это было Божье озарение, и мне удалось создать ее образ? Если б я сразу увидел ее такой,я никогда бы не решился и подойти-то к ней. Но в том-то И дело, что первый раз в жизни я увидел ее совсем другой: незатейливой и будничной. И, конечно, меня даже не кольнуло, что это перелом в моей жизни, встреча, которая перевернет все мои устоявшиеся, вроде бы незыблемые представления о жизни. Ну почему в нас не загорается в такие минуты красный свет, предупреждающий об опасности?..
За окном зима. Молчит телефон-умница. Ее временно нет в Москве. И я снова мысленно возвращаюсь в тот нежаркий, уже пригорюнившийся августовский денек. Прошло всего четыре месяца, но они были так спрессованы радостью и болью, что и на четыре года хватит. И кажется, что если я доверю все бумаге, мне станет отчего-то легче. Только надо уж идти с открытым забралом...
К тому дню прошло пять с половиной лет моего вдовства. Сейчас мне сорок девять. По воззрениям Всемирной организации здравоохранения, у мужчин есть так называемый «золотой возраст»: примерно от сорока до пятидесяти пяти. Когда взяты многие вершины своей профессии, достигнуто сравнительное материальное благополучие и... еще не растеряно все здоровье в борьбе за те первые величины. Двадцать два года своей жизни я просто купался в неправдоподобном, фантастическом счастье! Не знаю, за что, но Господь наградил меня редкостной спутницей жизни. Такое бывает, наверное, единожды на десять или сто тысяч человечьих пар. Что греха таить, люди часто живут (или сожительствуют...) вместе, чтобы было с кем сходить в кино, легче растить детей или просто потому, что жутко одному на свете. Мои многочисленные приятели — кто задерживается на работе, кто идет на стадион, лишь бы попозже попасть домой, в эту, как они считают, мясорубку характеров...
Как просто, до кажущейся примитивности, Назым Хикмет определил, что такое Счастье. Когда человек утром стремглав бежит на работу (не потому, что опаздывает, а потому, что она любимая), а вечером точно так же сломя голову летит домой. Все это у меня было целую мгновенную вечность. И воистину, за все в жизни надо платить! Если долго черпаешь полной ложкой счастье, то оставшуюся часть жизни должен расхлебывать горе уже половником... До чего же жесток и отлично смазан этот механизм! А может быть, вправду, как говорит моя дочка, наша мамка была всепоглощающе, неправдоподобно добра и справедлива для нашей грешной земли, и такие люди не могут долго жить на ней?..
Я поднял на ноги пол-Москвы, чтобы спасти своего Человечка. Не спал, не ел, прирос к машине в поисках чудо-врачей. Если б только можно было, я не задумываясь поменялся бы судьбой. Ведь уходила не только жена, уходил и я... Говорят, что имеем — не храним... Нет, мне казалось, что я прекрасно знаю меру того богатства, которым не по заслугам наградила меня судьба. Я думал, что у меня в руках — золото, а оказалось — платина.
Официальная медицина мне отказала: у Нее рак. Это проклятие двадцатого века леденит душу, парализует волю или, наоборот, заставляет судорожно метаться близких людей. А у нашей медицины, особенно «районки», в этих случаях всегда выплывает горькая, тысячи раз повторяющаяся ситуаций, метко сформулированная в народе: «Сначала они ничего не находят, а потом говорят, что уже поздно». Вас с вашим горем «сдают» в последнюю инстанцию — районное онкологическое отделение, где вашему близкому человеку назначают так называемое симптоматическое лечение, то есть, признав свое бессилие, лечат не болезнь, а ее проявления. А вам, обезумевшему, растерянному, остается только обреченно ждать конца.
Мое спасение, как я теперь понимаю, было в том, что я почти ничего не знал об этой болезни и неотвратимости исхода в большинстве случаев... И что потом нашелся-таки настоящий Врач и Человек, который остался с нами до последнего. Он дипломированный хирург, кандидат, но и мудрейший травник сейчас. И он не «поддерживал» ее, а бросился лечить. Как знать, сколько еще прожил бы мой дорогой человечек, если б я «вышел» на того врача раньше. Во всяком случае, я благодарен ему на всю жизнь хотя бы за то, что ему удалось почти устранить боль — этого неизбежного спутника раковой болезни. Он все спустил на тормозах.
Но если б я раньше забил во все колокола! Ведь был же, был мне сигнал от нее самой — за год с небольшим до того. Когда еще только отдельные недомогания беспокоили ее, когда вроде бы не было еще ничего серьезного, жена мне несколько раз, в разное время говорила: «Я знаю: ты будешь меня первую хоронить... И скоро». Сначала я отшучивался, потом уже, жалкий слепец, прикрикнул на нее, потребовав «не разводить всякую мистику и не накликать беду». Я никогда себе не прощу и этого тоже... Откуда в нас эта дремучесть в психологии, в познании своего «я» и глухота к другому, самому родному «ты»? Наверное, когда где-то внутри организма происходит сбой, он посылает тревожные сигналы в мозг. Это всегда и называлось «предчувствием». И ему надо верить, как самому надежному разведчику. Жена замолчала, перестала говорить о своем предчувствии, а я, может быть, потерял еще несколько месяцев для борьбы...
Разными способами спасается человек от обстоятельств, рока, от себя. В последние недели я все слушал песню Высоцкого «Еще не вечер». И капитан пиратов как-то удивительно держал меня! А сам я, уже замирая от протискивающегося в меня страха, все твердил, как настоящий хоккеист: «Гонг еще не прозвучал — значит, играем до последнего...»
И только за два дня до конца, когда было использовано уже все, и Она в беспамятстве тяжело, шумно дышала, и звук этот заполонил все уголки квартиры, на меня вдруг сразу свалились безвыходность, неизбежность... Отупело, оцепенело я сидел в соседней комнате, по квартире ходили какие-то люди, что-то говорили шепотом... А последние часы я был у ее изголовья, неотрывно смотря в родные, ускользающие от меня черты. И я, здоровый, сильный, пробивной мужик, ничего не могу сделать, чтобы задержать Это?.. А потом стала наступать тишина. Свояченица кинулась в коридор и оттуда в ужасе смотрела в комнату (я как-то видел это боковым зрением). А когда около одиннадцати вечера тишина свалилась на мой дом и я стал Один, замороженный, почти не соображающий, я неумелыми корявыми пальцами клал впервые в жизни пятаки на веки, на веки самого дорогого для меня существа, а пятаки все сползали, а я их поднимал, а они опять сползали... Первый год я был просто в невменяемом состоянии. Меня ненавязчиво собирались положить в психиатричку. Спасибо сестре — отстояла, сказав, что только на людях можно отойти, оттаять. Знаете, в вас атрофируется все: закаты, восходы, журчание ручья, шепот листвы. Перестаешь видеть не только красу земли, но и красоту женщины. И это, может быть, самое тревожное. Только по прошествии примерно трех с половиной лет я стал немного отходить, как бы рождаться наново. Но по-прежнему был уверен, что человеку в жизни только однажды дается любовь, а большинству людей и один раз не удается это испытать. То ли они сами недостойны, то ли их обделила жизнь.
Что это, неистребимая наша физиология или страх одиночества гонит в объятия чужой незнаемой Вселенной? Не знаю. Твердо знаю только одно: просыпался и засыпал я все эти годы с образом и именем моего Человека. Как же слепы мы, бредя по жизни нашей, и ничегошеньки-то мы не знаем, что случится с нами не только через два года, а даже через два дня. И обеты, увы, даем не только в младые наши леты, но все равно «смешные, может быть, всевидящей судьбе...». Это была обычная съемка на августовском Селигере. Нужно было сделать фоторепортаж об отдыхе молодежи. Я безоговорочно верю во впечатление с первого взгляда. Полностью доверяю первым десяти минутам встречи. Но тут случился роковой сбой моей веры в первое впечатление. Я «попался» на этом скромном купальничке, каких-то выцветших тренировочных брючках, ее руках, буднично резавших лук для салата. Откуда мне было знать, что Королева может позволить себе и такой каприз — принять образ советской туристки, а уж колдунье это тем более раз плюнуть.
И был тот вечер. И костер. И мелкий нудный дождик. Она тем не менее храбро разгуливала босиком по холодной земле. И что меня толкнуло пригласить ее присесть рядышком на бревно с кружкой чая?.. Я, наверное, сам не видел еще здесь никакого искуса, ибо тогда бежал бы прочь от нее. Для меня всегда была табу замужняя женщина, супруга которой я знаю. А он был тут же, у костра, а в палатке спал их старший сынишка (младший, совсем еще маленький, остался дома). И зачем она согласилась присесть?.. А потом были два часа (а может быть, пять, мы потеряли чувство времени). И состояние эйфории. Мы накрылись моей старенькой походной курткой, создавая ощущение маленькой комнатки, где мы только двое. И были ее руки в моих. И говорил только я. А она всего лишь выдохнула за это время: «Господи, какая же нежность, жалость и интерес...» Это было сладкое начало какого-то наваждения, которое продолжается и по сей день...
Она ушла в палатку, я остался с ребятами у костра, и все не понятное мне состояние восторга и ужаса смятенной моей души, находившейся до этого вечера в каком-то замороженном состоянии, я выплеснул на костер, истово и рьяно раздувая его штормовкой. Оказывается, она подглядывала за мной и тогда же многое поняла. А еще она, уже потом, сказала об этом вечере: «Пройди ты тогда мимо палатки и шепни только одно слово — «выходи»,— я бы не задумываясь вылетела к тебе». «Но, позволь,— удивленно и беспомощно, путая нравственные и житейские категории, пытался я возразить,— ведь рядом же с тобой был муж, и земля была вся мокрая от дождя?!» «А! Какое все это имело значение!» — с пугающей, царапнувшей меня откровенностью ответила она. Ее явно раздражало, что я тогда не догадался «взять» ее сразу. ..
А утром колдовство как бы испарилось и как бы нет. То есть, с одной стороны, все пьянящие силы в нас бродят именно в темноте. И они очень сильны эти силы. Но зато то, что входит в нас днем,— оз и прочней, и верней, и чище...
И потянулись-полетели эти сладостные и жутки четыре месяца. В них было всего с лихвой. И десятки часов телефонных разговоров. И несколько куцых скоротечных встреч наедине. И ужас разрывов (видит Бог, честно пытались, каждый по-своему, прервать этот греховный, мучительный и необходимый союз и слепящее счастье повторного обретения.
Должно быть, не так уж много мне отпущено судьбой, и все оставшиеся годы я буду помнить тот наш день, когда она подарила себя... Я много лет не бывал в Коломенском, а местечко это, особенно сентябрьским золотым днем, было словно оазисом тишины и умиротворения среди девятимиллионного дымного Молоха. Пологие холмушки, чистые аллеи с редкими прохожими, вековые дерева, воздушный и величественный одновременно столп церкви Вознесения, которая очень спокойно и даже не насмешливо взирала на суету белых коробков в новых районах.
Было пронзительно хорошо и покойно. Мы поднялись на самый большой холм, постояли над излучиной Москвы-реки. Я не знаю, как это произошло... Как в этих тощих городских просвечивающих островках зелени мы наткнулись на совсем малюсенький островочек гущины. И как мы там оказались?.. И как возник первый в нашей жизни сжигающий, бесконечный поцелуй?.. И этот ток продолжал нас бить на покатом, все время сползающем под нашими спинами склоне... А потом оглушенный, с трудом возвращаясь в себя от свалившегося на меня счастья, я долго лежал на осенней остывающей земле, чувствуя, как она забирает у меня последние остатки жара. «Ты знала, что сегодня все произойдет?» Острый подбородочек прочертил у меня на груди горизонтальную бороздку. «Но сама ты хотела этого?..» Вертикальная бороздка была подлинней и поглубже...
А потом ты почему-то встала чуть выше меня по склону и попросила подать тебе сумочку. Я, переполненный словами благодарности и собирающийся выплеснуть их на тебя, ничего не подозревая, протянул сумочку. Опустив глаза, ты деланно-бодро выпалила: «Ведь после этого, наверное, всегда надо что-то говорить?..» И неожиданно для меня бросилась бежать туда, в тот прежний мир, в который она еще надеялась вернуться. Уже на расстоянии нескольких метров она прокричала: «Дорогу к метро ты сам найдешь». Первое легкое облачко наших будущих бесконечных размолвок и недоразумений уже проплыло над моей головой. И в этом она была вся. Вся ее суть. Я всегда люблю ясность, конкретность и в делах, и в речах. Люблю все разжевать, аж до скучного, наверное. А она вся на полутонах, на недосказанности, на недоразумениях.
Уже по дороге с ярмарки жизнь дала мне как очередное испытание встречу с настоящей тайной, жгучей и не дающей ни секунды передышки. Вечной тайной — женщиной. Моя Судьба, моя жена, мой Человек — был сама доброта, простота и справедливость. И он полностью растворился во мне, светло и доверчиво, живя лишь мною. И моя душа тоже горела ровным хорошим огнем. Конечно, и самого близкого человека за многие годы мы не узнаем до конца. И всегда остаются потаенные уголки. Но они не меняли общей картины.
Здесь же — настоящее, прекрасное и роковое исчадие ада. Дьяволица, которую никак невозможно ухватить за хвостик. Природа не поскупилась и не схалтурила, создавая эту женщину. Умная и ироничная. Воспитанная, казалось бы, в обычной нашей семье, но с манерами тонкими и одухотворенными, словно генеалогическое древо ее все было увито аристократами. И сложнейший клубок, коктейль из страстных порывов и льда, принципов и капризов, дарящий уверенность и через час кидающий в бездну сомнений. Недаром она сама признает, что ее голова — главный ее враг. И сама, наверное, тяготится своей сложностью и независимостью, обронив однажды: «Как я хотела бы стать рабой...» А потом уже раза два горько и даже озлобленно спрашивала меня: «Зачем ты играл в гнилую демократию?.. Почему ты не тюкнул меня сразу, как только я взбрыкнула в первый раз?» И когда я ответил ей, что я из странных людей, которые не бьют по пустым воротам, она не поняла меня. Вот вам и картинка к разговору о женской самостоятельности... И, может быть, не такие уж бар-малеи кубинские мужчины, исповедующие полное, безраздельное подчинение женщины в доме, которое у них называется «мачизм»? И так ли уж кротки кубинки, терпящие это положение? И еще вопрос: будут ли счастливы оба пола, если борьба с этим «явлением» закончится успешно?
Сейчас, когда я «говорю» с тобой, тебя нет в Москве (ты в командировке на Урале). И всего-то две недели, но как же невыносимо тяжко... Я, может быть, впервые в жизни узнал до конца смысл слова «разлука», на собственной шкуре ощутил ее цепкие ядовитые когти. Ведь в той, первой моей половине жизни уезжал только я, то будучи геологом, то уже фотокорреспондентом. И только теперь, с запоздалым жгучим стыдом мне открылось, как же должен был страдать мой любимый Человечек. В обиходе существует такой житейский коэффициент: на уезжающего действует как бы только одна четвертая часть разлуки, полумесячная командировка вроде бы проскакивает за четыре дня. Прелесть и неизведанность новой дороги, новые встречи, иные города и пейзажи не дают истаять душе. А у моего Человечка здесь, в Москве, не много оставалось союзников. Письма из трехмесячных экспедиционных разлук. Короткие звонки из моих журналистских командировок. И мои рубашки в шкафу, ворот которых она «вдыхала в совсем уж горькие минуты и рукавом их же утирала слезы»...
Но что делать, если я принадлежу к категории людей, у которых, пардон, шило в пятой точке? Я был геологом, есть — журналист, но мог быть толкачом-снабженцем или еще кем-нибудь, лишь бы бродить по Земле. Это сладкая зараза, и отказаться от нее трудно. Я всегда думаю: что раньше во мне иссякнет — силы или желание топтать дорогу? Плохо, наверное, и то, и другое. Пока от меня зависит только одно: как можно дольше держать себя в хорошей спортивной форме.
Я представляю себе человеческую жизнь в виде пирамиды. Подъем (детство, юность) и спуск (старость) почти не зависят от человека и могут быть крутыми или пологими, длинными или короткими. А вот горизонтальную плоскость, плато (зрелый возраст) человек может вытянуть подлинней. И должен уметь продержаться на ней как можно дольше, прежде чем начнет скатываться...
Так как сейчас мне невольно придется немножко хвалиться и так как с годами я, как и многие, становлюсь суевернее, то проделаю следующий свой любимый ритуал. Щелчком правой руки стряхнем с левого плеча Лукавого. Враг рода человеческого силен! Он не дремлет. И вот опять, поганец, усаживался с грязными копытами на плечо, собираясь сглазить все мои хорошие жизненные установки. Ну, пока он снова вскарабкается, я еще немного успею поразмышлять.
Так вот, моя профессия являет собой типичный образчик крылатого выражения «Волка ноги кормят». Я чистый сдельщик, живу только на гонораре: «что потопаю, то и полопаю». И потому меня не надо уговаривать повышать производительность, не надо среди меня проводить разъяснительную работу. Это очень нелегкий хлеб, но интересный: И пока меня ноги носят, я буду грызть эту потную коврижку.
Если вы надумали сейчас мне позавидовать — не советую. Не всякий сможет жить годами под глаголом: «Надо!» Для меня едины, что четверг, что воскресенье. И хотя вроде бы я мoгy в любое время укатить на несколько дней, скажем, в Подмосковье, и в график отпусков я тоже не включен — гуляй в любой месяц, но, увы, желудок лучше всего регулирует наши поступки. И отдыхаю я гораздо меньше любого служащего. Да я и не расстраиваюсь. Во-первых, оказывается, не так важно сбежать на несколько дней в лес, как знать, что ты всегда это можешь сделать. Вот только... некогда. Надо вкалывать. Но знание это все равно греет. А, во-вторых, люди, я уверен, отдыхают не от усталости, а от нелюбимого дела.
А по моему доморощенному убеждению, мужика на земле держат «три кита».
Любимое дело. Оно главный пожиратель нашего времени, и оно же главный наполнитель нас.
Природа. Живете ли вы в ней или, к сожалению, только наезжаете в нее, но верны слова П. И. Чайковского: «Восторги от созерцания природы выше, чем от искусства». А уж он-то знал, о чем говорил, творя искусство высшей пробы. Природа — первична, все остальное — после. И потому одна березовая роща конца апреля с махонькими светлющими листочками, тающая соком, для меня выше всех шести симфоний крепко любимого мною Петра Ильича.
И, конечно, Ее Величество Женщина. Во всех ипостасях. Мать, дочь, жена, любимая. А с годами пришло (увы, запоздалое) понимание, что никакие наши честолюбивые устремления, никакая карьера, ни даже удовлетворение от любимого дела не стоят того сердца, которое бьется с нами рядом, за нас и для нас... Трудно, правда, совместить и Дело, и Любовь. Потому и существует лукавое: «Женщины вдохновляют нас на великие дела, но не оставляют времени на их свершение». Но ведь женщина — тоже часть матушки Природы и часть очень существенная, важней всего остального. И тысячу раз прав был Д. Карнеги: «Человек, счастливый в семье, гораздо счастливей президента!»
После Коломенского началась наша «телефонная эра», в которой мы, увы, живем и сейчас. Она как-то сказала: «Нам бы с тобой попасть на полгода на полярную станцию, чтобы выговориться всласть, надышаться друг другом». Но там-то мы были бы рядом... А постоянная для меня мука нашего союза — общение даже не вприглядку, а «вприслышку». Тому множество причин. Ну, конечно, мужняя жена. Но еще и насыщенность до предела ее дня. И дети, и интересная работа. И небывало плотная «светская жизнь», как я подтруниваю над ней. Тут и театры, и бесконечные вечера-посиделки с сонмищем друзей, и путешествия.
Правда, замотанной, закрученной, ей недосуг бывало даже поесть, и я ей, голодной, всегда приносил на наши свидания бутерброды, булки, яблоки. Она, стесняясь, но и с неистребимым женским изяществом ела их в самых разных местах города, вопреки этикету. А я ничего не мог с собой поделать и буквально смотрел ей в рот: как же чертовски приятно кормить обожаемого человека! А почувствовав в ней слабинку к шоколаду, я однажды объявил: «Конгресс выделил пять процентов ежемесячного национального дохода на закупку шоколада, который и будет выдаваться потребителю при любой возможности».
Право же, я редко встречал наших семейных современниц, которые умудряются так полно и разносторонне жить. И, конечно, для наших встреч тут могли оставаться даже не окошки, а лишь маленькие форточки. Но есть и другая причина, думаю, самая главная. Она — при всем при том — несовременное, очень сильное, порядочное, глубоко стыдливое существо. И, раздираемая когтями противоречия между долгом и чувством, пытается хоть как-то бороться с грехом и хоть видеться реже. А телефонный грех вроде бы ниже рангом...
И ведь все-все у нее есть! Ее жизнь — полная чаша. И я уже вроде бы не вмещаюсь туда, я — лишнее; что-то должно выплеснуться. В чаше — все родное, нужное, любимое, и поэтому изредка она пытается выплеснуть меня. Зачем же вновь и вновь подхватывает уже в падении? Что же творится с нами обоими?.. Первородность и неизбежность Греха? Я не унижаю этим нас обоих. Наоборот, я хочу сказать, что мы попали в эту неотвратимую и... прекрасную машину.
Грех мучительно сладок! И, возможно, вся мораль человечества в отношениях между мужчиной и женщиной была борьбой с ним и... за него? Но есть что-то выше морали, что-то биологическое, поэтому всегда и побеждал Он! (Хотя иногда это и не проявлялось внешне.) Пусть это идет от сатаны, как уверяет религия, пусть это прекрасная радость жизни, как уверяют поэты. Но это есть! И есть для человека в этом роковом заклятье всегда и мерзкое, и притягивающее, и жуть, и сладость. Должно быть, это все же выше и сильнее нас, человеков... Вы просто вчитайтесь в строки Игоря Северянина, вдохните их. (Правда, к сожалению, мы понимаем поэзию, как и все в этом мире, только когда пропустим жизнь через себя.) «В грехе — забвенье» — называется это провидческое стихотворение. Мне его открыла она, ибо ей оно поразительно точно объяснило ее состояние, как будто написано оно сейчас и про нее... Его надо видеть обязательно все. Нельзя вырывать кусок плоти. Но вот хоть четыре строчки:
Вся радость — в прошлом, в таком далеком и безвозвратном, " А в настоящем — благополучье и безнадежность. Устало сердце и смутно жаждет, в огне закатном,
Любви и страсти:— его пленяет неосторожность... Нет, нужно еще:
О сердце! сердце! Твое спасенье — в твоем безумьи!
Гореть и биться пока ты можешь, — гори и бейся! Греши отважней!
Где же тут попытки аутотренинга? Где владение собой? Прекрасно сознавая всю бесперспективность нашего союза, необходимость ухода, мы ничего пока не можем сделать...
А я за эти страшные годы полусна так истосковался по нежности, так, оказывается, неистребима в человеке потребность в ласке!
