До сих пор не рассекречены все бывшие лагеря для раскулаченных и спецпереселенцев.
Несколько лет назад пришел в редакцию областной астраханской газеты «Волга» один пожилой человек и попросил помочь ему получить справку о реабилитации. Он рассказал, что в 30-е годы был узником трудового спецлагеря на хуторе Лещевый, что на территории Черноярского района. В наши дни этот человек обращался в различные инстанции, везде получая ответ, что такого хутора в Астраханской области не было.
Журналисты открыли путь в эту «мертвую» зону. Мы тоже с головой ушли в расследование: поднимали документы, разговаривали со свидетелями и участниками той исторической драмы.
Выяснилось, что с 1930 по 1932 годы в поселке Лещевый собирали всех раскулаченных крестьян. За эти годы нет ни одного списка поселенцев на хуторе, однако установлено, что он существовал именно с 1930 года. Значит, ссыльные здесь долго не задерживались — это был перевалочный пункт, своего рода накопитель для раскулаченных, которые подлежали высылке за пределы округа.
Но интересно, что хутор Лещев существовал вплоть до 1936 года, тогда как коллективизация и раскулачивание завершились в округе в 1933 году. Кто же попадал в поселок с этого года?
Мы выяснили, что с 1933 года началось массовое выселение на хутор жен, детей, родителей, родственников тех, кто был репрессирован с 1930 по 1932 год. Эти люди были членами семей «кулаков», значит, по логике власти, сами являлись кулаками. И даже если они хотели войти в колхоз, им это запрещалось. Среди поселенцев могли попадаться и так называемые враждебные советской власти элементы: служители и работники церквей, люди, у которых имелось свое небольшое, даже не середняцкое, хозяйство. Они должны были жить и работать на хуторе.
В сохранившихся донесениях коменданта поселка за голыми цифрами можно увидеть многое. Всего за 1933 год в 116 хозяйствах поселка насчитывалось 104 мужчины и почти 200 женщин. Под мужчинами значились дети от 8 месяцев до 16 лет и больные старики от 50 до 83 лет, которые не могли физически работать на гигантских стройках ГУЛАГа, поэтому попали в совершенно необжитое место в своем округе. Абсолютное же большинство населения лагеря составляли женщины от 2 до 75 лет.
Была среди них и Прасковья Гавриловна Дьякова:
«Арестовали меня, лишили голоса (то есть гражданских прав) и увезли. Везли меня далеко, за три воды (Прасковья Гавриловна имеет в виду три реки: саму Волгу, старый ее рукав и речку Матвеевку). Кругом одна вода. Были мы оторваны от всего света. А по всему острову в разных местах, где на взгорке, где в низинке, плетни стоят и землянки».
Из веток ивняка плелись так называемые стены, то есть плетни, обмазывались глиной, ставились эти плетни друг к другу, а в четвертом дыра — дверь. Вместо окна — крохотные дырочки с осколками стекла. В углу подобие печки — вмазанный в глиняную пирамидку котелок для воды, а под ним отверстие для хвороста. В каждом «жилище» три-четыре семьи, мужчины и женщины — все вместе. Вдоль стен — лежневки, примитивные настилы из жердей. Спали в пологах (иначе одолевали комары) по двое — по трое.
Я слышала, что в некоторых лагерях даже существовали такие способы наказания или казни, когда заключенных выставляли «на комаров», то есть раздевали и привязывали к дереву. К утру от человека оставался окровавленный труп.
«Много разного люда было, а чины у нас у всех были одинаковые. Жили все мирно, делить нам нечего было. Ели хлеб из травы, пареную кашу из дягеля. И на завтрак вода, и на обед вода, и на ужин. Ночью проснешься — тишина, ни разговору, ни огонька, ни собачьего лая. Как в могиле, только голод не спит, бродит».
Бывало, от голода и болезней в день умирало по сорок человек. Над поселком стояли стон и вой. Умерших заворачивали в старое тряпье или кошму и веревками тянули к месту захоронения. Кладбище почему-то было в низине; на месте могилы отца Прасковьи Гавриловны — полая вода, в которой торчал один шест с привязанной к нему перекладинкой вместо креста.
В справке, которую нам дали в областном архиве, сказано, что ссыльные выращивали просо, хлеб, овощи, разводили скотину, чтобы прокормить себя. Все это Прасковья Гавриловна категорически отрицает. «Хлеба настоящего мы не видали совсем. Боже упаси взять хоть огурец какой или помидору. Над всеми нами стояли надсмотрщики с кнутами, а над ними бригадир, а уж выше — комендант». Бригадиры и надсмотрщики были такие же ссыльные, но свои обязанности выполняли неукоснительно. «Бывало, ночью бригадир в полог руку протягивает и проверяет: две там ноги или четыре».
Трудолюбие у бывших «кулаков» было в крови, по-другому они работать не умели. За годы существования лагеря эти люди подняли целину на своем хребте, лопатами вскапывали поля и на самом острове, и за рекой, вручную сажая и убирая хлеб. «Бывало, ползем с Маринкой по полю, руками дергаем колосья… А коленки все в крови… А потом так же на себе на ток волочим охапками. По пять пудов на себе таскали».
Основной работой Прасковьи и ее подруги Маринки было «стояние в воде»: целыми днями они, стоя по колено в реке, колодезным журавлем черпали воду и выливали в деревянные желоба — водоводы, а уж дальше вода разбегалась по арыкам и каналам, по всем полям. За день работы перекачивали тонны воды. Болели спины, ныли руки. И постоянный окрик за спиной, стоило лишь чуть расслабиться: «Пошевеливайся!».
Из вольных на острове жил лишь комендант Казачков. «Ох, и лютовал он!». Хоть и был он из своих, из крестьян, но данная ему власть сделала его человеком жестоким и злобным. Ходил Казачков все время с плеткой, которую постоянно пускал в дело, не задумываясь о том, на кого поднимает руку: на старика ли, на ребенка. Ему еще в первый год построили на острове большой дом. После Казачкова комендантом был Алексей Сергеевич; в жестокости он мало чем уступал своему предшественнику.
Заболеваемость и смертность в лагере была очень высока, но врача ссыльным не полагалось. Не было и никаких медикаментов. Однажды Прасковья поранила ногу, та сильно распухла и стала нарывать. Мать бросилась в ноги к коменданту, чтобы тот отвез дочь в больницу. Комендант же с издевкой ответил, что «вы не люди и людской врач вам не нужен». Потом все же сжалился и пригласил ветеринара. Только чудом ногу Пане сохранили.
Что интересно, в лагере не проводилось никакой агитации, никакой пропаганды личности Сталина. Никто не рассказывал нам о торжественных собраниях, политинформации или других формах «возбуждения любви к вождю», которые были в это время характерны для другой половины страны. Страна оказалась как бы поделенной на две зоны — зону прямого насилия и зону видимой любви. Там, где царило насилие, в любви необходимости не было. Там, где демонстрировалась любовь, насилие всячески скрывалось.
В марте 1936 года в поселке осталось 16 семей. Вскоре после отправки последних переселенцев он прекратил свое существование.
Прасковья Гавриловна мечтает поставить на том острове огромный памятник всем безвинно погибшим и обретшим покой на этой земле.
