Принцесса с «благородной гордостию»

Игорь Курукин • 24 июня 2018
Этой даме в нашей истории явно не повезло. В лучшем случае ее вспоминают как мать императора-младенца Ивана Антоновича, царствовавшего между грозной Анной Иоанновной и блестящей Елизаветой Петровной, а чаще всего — как неряшливую и ленивую немецкую принцессу.

    Этой даме в нашей истории явно не повезло. В лучшем случае ее вспоминают как мать императора-младенца Ивана Антоновича (1740-1741 гг.), царствовавшего между грозной Анной Иоанновной и блестящей Елизаветой Петровной, а чаще всего — как неряшливую и ленивую немецкую принцессу. Однако именно она, Анна Леопольдовна, целый год была правительницей России, и далеко не худшей.

    Анна родилась в 1718 году в немецком Ростоке от брака мекленбургского герцога Карла-Леопольда (отсюда разное отчество — Анна Карловна или Леопольдовна) и царевны Екатерины (дочери брата Петра I Ивана Алексеевича), устроенного самим Петром Великим. Но уже в начале правления Анны Иоанновны (1730-1740) ее вызвали ко двору тетки. У самой царицы детей не было, и юная принцесса рассматривалась как весьма вероятная наследница трона. Очевидно, Анна-старшая опасалась продолжения «женского правления» и в 1739 году выдала племянницу замуж за брауншвейгского герцога Антона-Ульриха, неказистого и «не смелого в поступках». Супруги явно не подходили друг другу, и Анна откровенно высказала свои чувства находившемуся тогда в зените своей карьеры А.П. Волынскому: «Вы, министры проклятые, на это привели, что теперь за того иду, за кого прежде не думала».

    12 августа 1740 года императрица восприняла от купели долгожданного наследника и назвала его в честь прадеда Иоанном. Но уже через два месяца Анна-старшая смертельно заболела, и ее фаворит Эрнст-Иоганн Бирон сумел получить у умиравшей «полную мочь и власть… управлять все государственные дела» при младенце Иоанне III. Завещание покойной отводило Анне Леопольдовне и ее мужу почетную роль родителей императора без какой-либо реальной власти. Однако принцесса сумела проявить характер. Не случайно именно к ней обратился старый соперник Бирона, фельдмаршал Бурхард Христофор Миних, желавший очередного в российской истории дворцового переворота. В ночь с 8 на 9 ноября 1740 года она благословила гвардейских офицеров и солдат на арест Бирона, а уже утром вступила в права регентства с титулом «благоверная государыня великая княгиня Анна, правительница всея России».

    Суждения современников — прусского короля Фридриха II и фельдмаршала Миниха — о молодой женщине, оказавшейся во главе огромной империи, откровенно враждебны: принцесса ленива, неспособна и с детства усвоила «дурные привычки». Таков же и приговор историка С. М. Соловьева: «Не было существа менее способного находиться во главе государственного управления, как добрая Анна Леопольдовна… Не одеваясь, не причесываясь, повязав голову платком, сидеть бы ей только во внутренних покоях с неразлучною фавориткою, фрейлиною Менгден». Но так ли уж они объективны?

    Свидетельства неплохо знакомых с Анной и не имевших к ней политических претензий лиц представляют ее куда более симпатичной. «Поступки ее были откровенны и чистосердечны, и ничто не было для нея несноснее, как столь необходимое при дворе притворство и принуждение, почему и произошло, что люди, привыкшие в прошлое правление к грубейшим ласкательствам, несправедливо почитали ее надменною и якобы всех презирающею… Приятнейшие часы для нее были те, когда она в уединении и в избраннейшей малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, сколько и весела в обращении. Дела слушать и решить не скучала она ни в какое время, и дабы бедные люди способнее могли о нуждах своих ей представлять, назначен был один день в неделю, в который дозволялось каждому прошение свое подавать во дворце кабинетскому секретарю… Для снискания ее благоволения нужна была больше откровенность, нежели другие совершенства. В законе своем была она усердна, но от всякого суеверия изъята… До чтения книг была она великая охотница, много читала на обоих языках (немецком и французском. — И. К.) и отменный вкус имела к драматическому стихотворству. Она мне часто говаривала, что нет для нее ничего приятнее, как те места, где описывается несчастная и пленная принцесса, говорящая с благородной гордостию», — это описание «личных качеств» принцессы дал ее обер-гофмейстер Эрнст Миних-младший, сын фельдмаршала.

    Она каким-то образом выросла, оставаясь внутренне чуждой всему окружавшему ее придворному миру с его этикетом и интригами. Не удивительно, что пренебрежение условностями светской жизни и стремление замкнуться в кругу близких людей составило ей репутацию «дикой» и «надменной». «Великая охотница» до книг и «драматического стихотворства» и вправду должна была выглядеть белой вороной среди дам 30-х годов XVIII века!

    Еще одна черта характера Анны — милосердие, что не очень типично для придворных нравов той эпохи. Уже в декабре 1740 года Тайной канцелярии было предписано подать сведения обо всех ссыльных в годы правления Анны Иоанновны с разъяснением, что подлежат пересмотру даже дела «по первым двум пунктам». Такой милости по отношению к государственным преступникам практика тогдашней российской амнистии не знала. Одними из первых освобожденных ссыльных стали сын и дочь казненного А. П. Волынского; вернулись уцелевшие после репрессий 30-х годов члены семейств Голицыных и Долгоруковых и вместе с ними — многие другие.

    Анна правила на редкость милостиво. Она разрешила строить каменные здания по всей империи (после знаменитых петровских запрещений) и отменила взыскание недоимок по налогам; подлежавшим смертной казни «инородцам» даровала прощение при условии крещения; освобождала от штрафов, щедро жаловала чины — не только тем, кто оказал ей услуги, но и просто по поступавшим прошениям, поток которых заметно возрос. Кто только ни обращался тогда к доброй «регентине»!

    Перекрещенная лютеранка, она отменила ограничения для желавших постричься в монашество, отменила и фактически проведенную в 1740 году секуляризацию церковных и монастырских вотчин. Порой к ней «прорывались» челобитные с самых «низов», на которые обычно следовали просимые резолюции. Через близкую к ней жену вице-канцлера М. Г. Головкина принцесса жаловала деньги монастырям по их просьбам, минуя все официальные инстанции.

    Несомненно, юная поклонница французских романов была совсем не готова управлять огромной страной. Но так ли были к этому готовы Елизавета или Екатерина II? И разве плохо, что дворцовый переворот устранил непопулярного регента и привел к власти образованную и гуманную женщину? Ситуация отчасти похожа на 1762 год, открывший блистательное царствование Екатерины Великой…

    Но… блистательного царствования не получилось.

    Первые шаги правительницы — это стремление провести в жизнь советы Андрея Ивановича Остермана, который составил целый перечень задач текущей и перспективной политики. «Регентина» подчинила лично себе Тайную канцелярию, повелев ее доклады «подавать прямо нам, а не в Кабинет». 27 ноября 1740 года Анна позволила подданным подавать ей по субботам жалобы на работу коллегий и Сената, чтобы затянувшиеся дела могли «быть самими нами рассматриваны и решены». Все государственные учреждения обязывались представить в Сенат сведения о своих расходах, а сам Сенат должен был ежемесячно отправлять в Кабинет сведения о решенных и нерешенных делах и рапорты о приходе и расходе казенных денег.

    На первых порах Анну можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в лени. Неплохо сохранившийся комплекс документов императорского кабинета, проходивших через руки правительницы, хранит сотни ее резолюций. «Наверх» пошла затребованная информация, началось составление штатов целого ряда коллегий, почти завершена была первая книга нового кодекса законов.

    Однако вскоре попытки преобразований в системе управления замерли. Инициативы первых дней и принятие важных законов (например, «Устава о банкротстве» 1740 года) сменяются с весны 1741 все более частными распоряжениями.

    Похоже, что задачи правления оказались ей не по плечу. Одаренную, по мнению английского посла Эдварда Финча, «умом и здравым рассудком», но не обладавшую ни компетентностью, ни жесткой волей, Анну захлестнул поток трудной, ежедневной и необходимой работы, вызванной ее же распоряжениями.

    Но много ли понимала в государственных дела 22-летняя принцесса? А надо было постигать тонкости дипломатии в европейском «концерте», разбираться в цифрах налогового обложения, определять поставщиков мундирного сукна для армии. Теперь ее хватало только на то, чтобы утверждать деловые бумаги; действовать же самостоятельно или настаивать на выполнении принятых решений она не могла.

    Была и причина — вторая беременность правительницы: 17 июля 1741 года подданных известили о рождении великой княгини Екатерины Антоновны. Забота матери о двух младенцах должна была отнимать время; к этому прибавлялись устройство собственного двора, обязательные приемы и празднества. В мае 1741 года Анна утверждает свой придворный штат — целое хозяйство из 517 человек придворных чинов, истопников, поваров, певчих, «арапов», «персиянок». Принцесса начинает строительство нового Летнего дворца, а в Зимнем устраивает кабинет младенца-императора, где помещается его дубовая колыбелька весом в 33 пуда и уже заготовлены «печатные книжки». Теперь современники отмечали, что Анна стремилась искать необходимый ей уют в узком кругу близких ей лиц: в апартаментах любимой фрейлины Юлии Менгден собирались за партией в карты послы Англии, Австрии, саксонский дипломат граф Линар и брат фельдмаршала Миниха.

    Просвещенная правительница, которая делит свое время между близкими друзьями и председательством в работоспособном и сплоченном правительстве, — не самый худший вариант развития событий. Однако интимный круг задушевных разговоров оборачивался стремлением искушенных дипломатов «подключить» Россию к разгоравшейся в Европе войне за «австрийское наследство», в то время как Швеция готовилась к реваншу за поражение в Северной войне, а шах Ирана Надир только что покорил Хиву и Бухару и приступил к завоеванию Дагестана вблизи границ России. Но если внешняя политика страны, находившаяся в руках Остермана, в целом оставалась достаточно сбалансированной, то личные привязанности Анны скоро стали грозить серьезными потрясениями.

    Среди близких друзей быстро выделился граф Мориц Линар, настолько хорошо ей знакомый, что в свое время был уже под благовидным предлогом отослан от русского двора.

    Перспектива появления нового Бирона обострила разногласия в самом «правительстве» Анны. Уже в марте 1741 года ставший первым министром Миних настолько восстановил против себя весь правящий круг, что вынужден был уйти в отставку. При этом ненавидимого многими за властолюбие и солдафонскую бесцеремонность фельдмаршала «ушли» вполне по-европейски: с пенсией, сохранением движимого и недвижимого имущества и даже периодическими приглашениями во дворец — небывалый случай в послепетровской России!

    Оставшийся фактически главным членом Кабинета Остерман искренне старался ввести Анну в курс государственных дел. Но ни по характеру, ни по усвоенной манере действий он не мог быть «первым министром». К тому же он явно покровительствовал принцу Антону, отношения с которым у правительницы становились все более напряженными.

    Антон-Ульрих, герцог Брауншвейг-Люнебургский, также не собирался ограничиваться в новом правительстве ролью статиста. Принц стал третьим по счету российским генералиссимусом и после отставки Миниха возглавил военное ведомство. Он даже выучил русский язык (во всяком случае, подписывался по-русски), посещал Сенат, и материалы Военной коллегии показывают, что принц добросовестно исполнял свои обязанности. Он был добродушным, но никак не одобрял фавора Линара. Правительница столь же откровенно игнорировала права своего супруга, а порой ставила генералиссимуса на место.

    Анна нашла себе союзника в лице нового кабинет-министра Михаила Гавриловича Головкина, полуопального вельможи в конце царствования Анны Иоанновны. Однако граф не обладал решительностью Миниха, а по компетентности не мог соперничать с Остерманом, к тому же был весьма неуживчив. Финч отзывался о новом министре весьма критически: «Смесь гордости, невежества и самодовольства». Действительно, Головкин жаловался Антону на Остермана, что не мешало ему ссориться и с герцогом. А Миних не терял надежд на возвращение к власти. Его заступницей была не терпевшая Остермана Юлиана (Юлия) Менгден, состоявшая с экс-первым министром в близком родстве.

    При таком раскладе сил наладить сколько-нибудь серьезное сотрудничество было мудрено.

    Возможно, поэтому «кадровая» политика принцессы Анны не отличалась последовательностью. Убрав Бирона, она оставила его верного клеврета — майора Альбрехта; остался при дворе и финансовый советник Бирона обер-гофкомиссар Исаак Либман, предупредивший своего хозяина о перевороте. Других деятелей и «выдвиженцев» Бирона сначала даже повышали чином.

    Сами назначения были не продуманными, часто случайными.

    Раздачи чинов и должностей не создавали для Анны надежную опору. Занявший высокий пост придворного рекетмейстера А. Фенин и секретарь принца Антона П. Грамотин оказались заурядными взяточниками.

    Ушел в отставку секретарь Кабинета А. Яковлев, а вслед за ним и те гвардейские офицеры (П. Ханыков, И. Алфимов, Л. Пустошкин), которые в 1740 году выступили против Бирона в пользу брауншвейгского семейства. Другие «выдвиженцы» Анны в ноябре 1741 года и пальцем не пошевелили, чтобы защитить ее, и тут же перешли на сторону Елизаветы. Так же поступили вслед за великим канцлером А. М. Черкасским и другие высшие чины империи — начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков, генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой, генерал-полицеймейстер Ф.В. Наумов.

    Щедро дарившиеся Анной милости не всегда были уместны и «не работали» на нее.

    Прусский посол Мардефельд в июле 1741 года подвел итоги «милостивой» политики правительницы: «Нынешнее правительство самое мягкое из всех, бывших в этом государстве. Русские злоупотребляют этим. Они крадут и грабят со всех сторон и все-таки крайне недовольны…».

    Принятые решения не исполнялись, порой одни распоряжения сменялись противоположными.

    Ситуация усугублялась раздором между советниками Анны. «Все идут врозь» — докладывал в Париж маркиз Шетарди о ситуации в правительстве России; таковы же были отзывы его английского коллеги и соперника Финча. И это в то время, когда при объявлении Швецией войны России вице-канцлер М.Г. Головкин был настолько не уверен в силах своей армии, что предлагал строить редуты близ Петербурга! В самой столице было неспокойно: вспыхивали пожары, улицы патрулировались драгунскими разъездами; нехватка продовольствия вызвала такую дороговизну, что Кабинет министров предписал установить на рынках твердые цены под контролем полиции.

    Падал авторитет правителей и в гвардии. После удачной «революции» 1740 года гвардейцы чувствовали себя хозяевами в столице. Как показывают журналы приказов по полкам, они «безвестно отлучались» с караулов, дебоширили «на кабаках», бесстрашно «чинили обиды» полиции и прохожим, крали столовое серебро из дворца и домов вельмож, а то и вламывались в жилища обывателей, чтобы «попросить» денег.

    Но «наверху» этого как будто не замечали. Осенью 1741 года правительница занималась важным делом — раздачей своим приближенным… живых слонов, полученных в подарок от воинственного иранского шаха Надира и устраивала бесконечные праздники. А 18 октября в честь годовщины восшествия на престол императора состоялся бал и маскарад, который длился три дня. 7 ноября бал устраивал Миних по случаю «благополучно окончившегося первого года правления» Иоанна III и его родителей. На следующий день Анна праздновала «восприятие всероссийского правительства». День рождения отца правительницы, герцога Мекленбургского Карла Леопольда, отмечался балом 15 ноября. 20 ноября во дворце был банкет для офицеров Семеновского полка…

    Сверкали фейерверки, проходили парадом полки, повара готовили особенные блюда, для увеселения гостей демонстрировались «персидские танцы». Сама Анна блистала в особом «грузинском» костюме на собольем меху и готовилась к новым балам — к празднику Андреевского ордена. К 30 ноября ей срочно шили «кавалерское платье», а ко дню рождения 7 декабря уже были заказаны сюжеты для фейерверка и разучивалось представление с участием придворных слонов. Ей посвящал свои оды Ломоносов:

    Тобою наш Российской свет
    Во всех землях как крин цветет…

    В перерыве между увеселениями Анна решилась изменить свой неопределенный статус и издать новый акт о престолонаследии. Прямо у себя в спальне она дала указание действительному статскому советнику И.Н. Темирязеву подготовить соответствующие документы. До нас дошли два проекта манифеста, первый из которых провозглашал «по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных» наследницей младенца Иоанна III «нашу любезнейшую государыню мать», второй передавал престол дочерям (уже имеющейся Екатерине и будущим), а в случае их смерти — матери.

    Анна приказала М. Г. Головкину, А. М. Черкасскому и новгородскому архиепископу Амвросию выработать условия, на которых новый порядок престолонаследия «в действо произвести»: следует ли передать престол сразу матери или сначала дочерям. Ее интересовало также, можно ли ограничиваться детьми от данного супружества. Из этого следовало, что в конце 1741 года российскому престолу угрожал еще и развод. Предусмотрительный Остерман оставил протокол совещания 3-4 ноября 1741 года, где четверо сановников определяли дальнейшую судьбу династии. За два дня они решили распространить право наследования на сестру императора, вопрос же о немедленном воцарении матери остался открытым.

    Как и во всех других вопросах, в данном вопросе среди советников единства не было.

    По-видимому, окончательное решение так и не было принято за те три недели, что оставались до нового дворцового переворота, о котором правительница и не мыслила. Она была удивительно доверчива: предупреждавшему ее об опасности Остерману она после разговора с цесаревной Елизаветой велела передать, что та «ничего не изволит ведать». Через два дня Анна уже была пленницей.

    Переворот был неизбежен. Бессилие и раздоры в правительстве Анны быстро привели к падению престижа «брауншвейгского семейства» и у гвардии — единственной организованной политической силы в России, и в глазах правящего круга. Не помогли ни лавры «избавителей» от злодея Бирона, ни даже военный успех — победа над шведами при Вильманстранде.

    Почему же добрая, интеллигентная правительница не смогла удержаться на престоле, который с успехом занимали даже более неспособные и уж точно менее симпатичные особы? Несомненно, какую-то роль сыграло патриотическое чувство против «засилия» немцев, хотя, как нам кажется, оно сильно преувеличено.

    Успех переворота 1741 года объясняется, конечно, не только тем, что простодушную регентшу удалось обмануть. Она оказалась совершенно непригодной для созданного Петром I политического режима, в котором все нити и рычаги были замкнуты на ключевой фигуре императора без какого-либо разделения прав и обязанностей с другими институтами власти. При самом Петре такая система была динамичной. Но как только место «Отца отечества» заняла фигура, не имевшая его способностей и воли, «дворские бури» оказались неизбежными.

    Юная правительница «не подошла» сложившейся системе управления не вследствие своего легкомыслия — Анна Иоанновна и Елизавета были не более компетентными; но она допустила такой развал в правящей верхушке, который представлял опасность для функционирования самой государственной машины. Неспособность Анны создать свою «команду» и управлять ею означала в итоге такую изоляцию правящей группы, что привело к парадоксальному успеху «солдатского» заговора Елизаветы. В отличие от других дворцовых переворотов, в 1741 году победившая сторона не имела никакой «партии» среди вельмож и офицеров!

    Анну никто не собирался защищать, вся верхушка тут же признала законной новую власть и сохранила свои позиции. Длительное и стабильное царствование Елизаветы объясняется отнюдь не только его «национальным» характером: при всем несходстве со своим великим отцом новая императрица умела держать под контролем и использовать в своих интересах борьбу придворных группировок, она была хитрее.

    Анна вполне могла бы быть, например, английской королевой. В иной, более устойчивой политической системе ей ничего не угрожало. Но условия России были ей не по плечу. И все же за прикосновение к власти она заплатила слишком дорого. Вопреки обещаниям победившей Елизаветы, брауншвейгское семейство не отпустили за границу. Его ждало заключение сначала в Риге, затем в Динамюнде (нынешний латвийский Даугавпилс) и, наконец, в Холмогорах, где Анна Леопольдовна и умерла после родов в марте 1746 года. Гордая принцесса сумела и здесь выдержать характер — она не обращалась к императрице с просьбами о свободе. А на запоздалые упреки мужа в беспечности отвечала, что довольна и тем, что при перевороте «отвращено всякое кровопролитие».