По 58-й статье

Михаил Иосифович Тамарин • 27 мая 2017

    16 мая 1937 года, будучи студентом пятого курса МИСИ, я был вызван на Лубянку и арестован, а 25 декабря 1937 года получил пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Так что начало войны я встретил в лагере Северного горно-промышленного управления Дальстроя, на прииске им. Берзиня возле поселка Штурмовое Магаданской области. Конечно, никто из нас, примерно семисот заключенных лагеря, не знал о начале войны: у нас ведь не было ни газет, ни радио, а лагерная администрация нам ничего не сообщала. Я случайно узнал о нападении Германии на СССР только в конце июля от вольнонаемного банщика. А 28 июля 1941 года нас всех, кто проходил по 58-й статье, построили на плацу, объявили официально о войне и перевели в так называемый верхний лагерь, отдельный от бараков, в которых находились бытовики, И эти бытовики смеялись и кричали нам вслед, что нас как вредителей поведут на расстрел. Но обошлось — не расстреляли, а только на время изолировали да еще увеличили норму выработки на прииске.

    Но никаких подробностей о войне мы все равно не знали. Что-то начали узнавать только осенью, ближе к октябрю, когда к нам в лагерь стали доставлять дезертиров, литовцев и поляков. Правда, поляки в лагере пробыли недолго, месяца два, а потом их в армию Ан-дерса повезли. Тогда-то и возникла идея отправки на фронт политических. Мы же все коммунистами оставались! Но на моей памяти с осени 1941 -го до лета 1942 года только один политзек смог уйти из лагеря на фронт — за ним приехала жена-майор с материка, и ей как-то удалось его вызволить. Мы ему все завидовали. Я лично три раза подавал заявления на фронт, но мне отвечали, что вредители там не нужны.

    Блатные нашу идею отправки на фронт высмеивали, а бытовиков некоторых освобождали, отправляли в штрафбаты. Наша жизнь, конечно же, изменилась в худшую сторону — сократили питание, ужесточили режим. На сутки выдавали 400 граммов хлеба и горячую баланду. Самых ненадежных, в основном троцкистов, с началом войны потихоньку стали расстреливать. Троцкисты-то ведь самые идейные были, даже перед блатными не прогибались. Построят на поверку утром или вечером, выкликнут чью-то фамилию — и пропал человек. Помню, так вот расстреляли моего соседа по нарам Муралова, сына того Муралова, что проходил по делу Промпартии.

    Стали работать ночью — а мы добывали золото, вручную рыли шурфы. Я как раз попал в ночную смену, что считалось большой удачей, потому что в темноте мы работали по 12—14 часов в день, а в дневное время была норма 16 часов. Правда, от работы в забое у меня развилась куриная слепота, а потому с работы и на работу меня под руки водили соседи по бараку. Блатные заменили бытовиков в качестве бригадиров. Ходили с палками, а потом вечерами хвастались перед своими, кто сколько политзеков побил за день. Блатные нас стали звать фашистами вместо «врагов народа».

    К весне 1942 года из нашего отряда политзеков численностью двадцать девять человек выжил я один, остальные умерли. Да и я-то случайно уцелел, потому что умел играть на скрипке. Еще летом 1941 года блатной Борис Никольский решил создать оркестр. Отыскал инструменты. И всех он собрал — гитаристов, баянистов, а скрипача все никак не мог найти.

    И тут кто-то из блатных узнал, что я скрипач. Так я попал в оркестр. Но оркестр был — одно название, по вечерам перед блатными выступали. Потом, правда, стали выступать и перед лагерным начальством.

    В 1942-м меня освободили из зоны, но уезжать из Магадана запретили, еще пять лет я там пробыл.