Зигзаги судьбы
Взлеты и падения теории Великовского сами по себе составляют увлекательный роман. Перипетии его судьбы пришлись бы впору герою авантюрного повествования. Редко кому выпадало на долю столько ослепительных надежд и столько же глубочайших разочарований. Редко кому приходилось долгими десятилетиями сражаться за научное признание. Что поддерживало его в этой титанической борьбе? Только яростная вера в свою правоту и неукротимый темперамент бойца. Поначалу, в конце 40-х — начале 50-х годов, книги Великовского пытались задушить, что называется, «в пеленках» — с помощью самого недостойного давления на издательства. Позже, когда это не удалось, Великовского пытались высмеивать как невежественного и безграмотного шарлатана. Затем против его гипотез был направлен мощный огневой залп так называемых научных аргументов, в которых по-прежнему сквозило высокомерное неуважение к обсуждаемому предмету.
«Охота на Великовского» продолжалась и в конце 50-х годов, и в 60-е — почти до самой его смерти. Тот факт, что Великовский последовательно «подгонял» все свои космогонические и исторические построения под утверждения Библии и мифов, был постоянным источником раздражения: наука требует иных доказательств правоты. И разумеется, то, что он ни разу не вооружился математикой, чтобы подтвердить свои «безумные идеи», тоже не могло не приводить в бешенство: ему невозможно было возражать. Что бы ни говорили о расчетах, которые опрокидывают его предположения, он тотчас находил новые соображения, чтобы подкрепить свою пошатнувшуюся постройку. А поскольку все эти его «соображения» были качественными, они оказывались почти неуязвимыми для строгого анализа. В самом деле, что можно ответить на всевозможные «а может быть»? Воистину — убийственный аргумент.
Верно, вероятность планетарных столкновений чудовищно мала, но ведь недавние наблюдения показали, что в глубинах космоса то и дело происходят столкновения галактик! Так почему же не может быть столкновений и в Солнечной системе? Действительно, троекратная встреча планет кажется невероятной, но ведь их орбиты лежат в одной плоскости; так почему не предположить, что это увеличивает шанс такой встречи?
Разумеется, трудно согласовать остановку Земли с законами небесной механики; но почему не принять, что тут играли роль другие — например, электромагнитные — взаимодействия между сталкивающимися планетами? Правильно, при мгновенной остановке нашей планеты на ее поверхности ничего бы не уцелело; но почему не допустить, что остановка происходила постепенно, в течение нескольких часов? И так далее.
Эта война с постоянно ускользающей тенью, эта необходимость опровергать все новые и новые — и каждый раз ничем (кроме «а почему бы не предположить…») не подтверждаемые — «соображения», эта заранее обреченная попытка доказать «общественности», что этого нельзя «предположить», потому что нельзя никак, — все это не могло не превратить теорию Великовского в самую ненавистную и одиозную тему в научных кругах. Но кроме таких, по существу психологических, причин ненависть эта имела и другие, более глубокие корни. Научный мир сознавал, что Великовский нащупал его уязвимое место. Теория планетарных столкновений была всего лишь частным выражением общего принципа, который отрицал — не более, не менее — все то, на чем была основана современная наука, во всяком случае — наука последних веков: ее понимание устройства мира.
Катастрофизм и униформизм
На что же замахивался Великовский своей теорией столкновений? В 1955 году он опубликовал свою третью книгу — «Земля в конвульсиях», — в которой развернуто изложил свои общенаучные взгляды. В этой книге он выступил с открытым забралом перед научным миром. Он не намерен был задерживаться на столкновении Земли с Марсом и Венерой. В конечном счете, эта катастрофа была лишь одним из эпизодов общей «катастрофической» истории Земли.
Слово произнесено, и слово это «катастрофизм». Оно имело давнюю историю, восходившую еще к XVIII веку. Именно тогда Кювье впервые выдвинул концепцию, согласно которой биологические виды формировались в ходе сменявших друг друга земных катастроф. Этот взгляд на историю планеты был впоследствии отвергнут в пользу «градуализма и униформизма», которые в палеонтологии защищал Ламарк, в геологии — Лайелль, а в биологии — Дарвин. Постепенно принципы градуализма и униформизма стали ведущими в современной науке. Они легли в основу научного мировоззрения. Можно сказать, что они образовали основу нашей нынешней культуры, нашего взгляда на мир. Все мы подсознательно предполагаем, что основные условия бытия в природе сохраняются неизменными (униформными) в течение космически длительных промежутков времени, а на фоне этих неизменных условий происходит постепенное («градуальное») и плавное развитие, имеющее характер неуклонного «прогресса» («эволюции») — будь то усложнение космоса вплоть до появления в нем живого, усложнение живого до появления человека или совершенствование самой человеческой жизни.
В свое время «эволюционный принцип» сыграл явно плодотворную роль. Он позволил преодолеть концепцию «катастрофизма» с ее неизбежным ожиданием неминуемых апокалиптических катастроф. Надежда на возможность прогрессивного развития постепенно превратилась в бездумную уверенность, почти в догму. История, природа и космос оказались закованы в железные обручи неизменных — извечно и навсегда — «законов», отклонения от которых невозможны. Любая неожиданность, катастрофа, «внешнее вмешательство», нарушающее эволюционный ход вещей, стали восприниматься как «вненаучные» и «незаконные», мысль о них — как возврат к религиозному апокалипсису, как «мракобесие», в лучшем случае — невежество.
Своей «теорией столкновений» Великовский бросил вызов этой лапласовско-ньютоновской вере. Он не ставил под сомнение сами законы Ньютона: ведь и его «столкновения» управлялись в конечном счете этими законами. Под сомнение он ставил «плавность», постепенность эволюции мира. По существу, он неявно возрождал «катастрофизм» Кювье.
«Земля в конвульсиях» не оставляла сомнений в том, что атака Великовского идет именно в этом направлении — на фундаментальные принципы современного научного мировоззрения. В этой книге она развертывалась уже по всему фронту. Чтобы доказать свой тезис «глобального катастрофизма», Великовский обращается к данным о гибели доисторических животных; никакими эволюционными гипотезами, утверждает он, нельзя объяснить внезапное исчезновение целых видов — мамонтов в Сибири или носорогов в Канаде. (К этому списку мы могли бы добавить знаменитых динозавров пустыни Гоби.) Многие из этих погибших животных вмерзли в лед так быстро, что их размороженное мясо и сейчас еще годится в пищу собакам. Значит, их гибель была результатом глобальной — космической, геологической или климатической — катастрофы. Некоторые данные по-видимому убеждают, что такие горы, как Гималаи, появились уже в историческое время, а рождение целой горной цепи не могло не быть катастрофическим явлением. Гигантские трещины в океанском дне — другое свидетельство недавних геологических конвульсий нашей планеты. Развалины древних городов, «отступивших» от морского побережья, — признак недавнего смещения морей под воздействием гигантских сдвигов земной поверхности. Изменения климата, обнаруженные учеными в прошлом Земли, могут быть объяснены только как результат резких потрясений, смещавших земную ось. Следы массового падения метеоритов в различных местах земного шара означают, что Земля претерпевала катастрофические столкновения с метеоритным роем или огромными кометами — и возможно, неоднократные. Все эти факты говорят в пользу «катастрофизма» против «эволюционизма». Космическая история Земли была историей катастроф. Ее геологическое прошлое было чередой катаклизмов, а не плавным развитием. Становление биологического мира определялось последовательностью катастрофических исчезновений одних и появлением других видов, а не эволюционными принципами и естественным отбором по Дарвину. Вся современная научная картина мира покоится на ошибочных представлениях — и потому должна быть пересмотрена.
Кто сказал «А»?
Казалось бы, именно после «Земли в конвульсиях» спор вокруг идей Великовского должен был вспыхнуть с особой силой. Как ни странно, произошло обратное — он стал затихать. По какой-то непонятной прихоти массовой психологии популярность Великовского пошла на убыль. Но тут началась «космическая эра».
Однако прежде чем следовать дальше за зигзагами этой удивительной судьбы, вернемся ненадолго к оставшемуся нерешенным вопросу: кто же был прав в споре ученых «эволюционистов» с новоявленным «катастрофистом»?
Великовский был неправ, обвиняя современную ему науку в абсолютном непризнании катастроф. Уже в начале ХХ века квантовая механика узаконила принципиальную непредсказуемость (в ньютоновском смысле) поведения микрочастиц, открыв, что оно управляется законами вероятности, случая, то есть «микрокатастроф». А к середине века биология дополнила теорию эволюции Дарвина принципом, утверждавшим, что появление новых признаков является следствием случайных мутаций — тех же «микрокатастроф», только на биологическом уровне. И даже пресловутая механика Ньютона — Лапласа не исключала возможности катастроф в своей, космической епархии. Ни один здравомыслящий ученый не стал бы отрицать возможности столкновения Земли с другим небесным телом. Не исключено, что падение знаменитого Тунгусского метеорита было именно таким столкновением, и притом — уже на нашем веку. Сегодня считается, что массовая и внезапная гибель динозавров могла быть действительно вызвана космической катастрофой — вспышкой вблизи к Солнцу сверхновой звезды или встречей нашей планеты с гигантским роем метеоритов. Не замечая этого, Великовский ломился в открытые двери.
Слабость современной научной картины мира и его истории состояла не в том, что она не признавала катастроф и их роли, а в том, что она относилась к ним, как к чему-то периферийному, полагая, что «магистральный путь» природы лежит все-таки на линии градуализма и униформизма. Иными словами, она была слишком долго оптимистична. ХХ век — век мировых войн, социальных катастроф и революций, угрозы «ядерной зимы» — окончательно истребил это благодушие. И во второй половине века в науку все настойчивей стала пробиваться мысль о реальной возможности таких «рукотворных» и нерукотворных катастроф, которые могут положить конец не только нашей оптимистической вере в «прогресс», но и нам самим и жизни на Земле в целом. Недавно появился сборник под немыслимым прежде названием — «Катастрофы и история земли». В его многочисленных статьях утверждается, что все важные границы в геологическом прошлом Земли связаны с крупными катастрофами космического масштаба. Например, последовательные выпадения крупных метеоритных потоков образуют график, сходный в своих общих чертах с графиком повторяемости землетрясений. Это сходство позволяет вычислить, когда в прошлом происходили грандиозные атаки метеоритов, способные радикально изменить ход эволюции. Вычисления показывают, что последняя такая катастрофа была на границе мезозойской и кайнозойской эпох, 65 миллионов лет назад, как раз во времена вымирания динозавров.
Так не был ли все-таки Великовский трагически непонятым провозвестником новых путей в науке? Увы, ему нельзя подарить такую честь. «Неокатастрофизм» в современной науке не предлагает, как это делал Великовский, полностью отказаться от прежнего «униформизма». В самом вычерчивании «графиков повторяемости катастроф», по существу, содержится признание неких «законов», действующих в длительных интервалах времени. Ничего этого не было в старом, как Библия, «катастрофизме» Великовского. Более того, возвращенные им (в почти неизменном виде) идеи Кювье преподносились вдобавок в самой неудачной «упаковке» — в виде теории планетарных столкновений. «Подтверждаемых» к тому же не столько реальными фактами, сколько «свидетельствами» Библии и мифов. К тому же — столкновений совершенно недавних (а ведь у неокатастрофистов речь идет, что ни говори, о миллионолетиях). Нет, катастрофизм Великовского не был тем неокатастрофизмом, который включила в себя современная наука. Великовский шел иным путем, а это не всегда приводит к цели.
Звездный час героя
К концу 60-х годов сенсация выветрилась, споры затихли. Имя Великовского ушло в тень. И вдруг все снова изменилось. Линия судьбы сделала неожиданный зигзаг, опять вынося Великовского и его теорию в центр всеобщего внимания.
Первые же исследования со спутников и космических зондов, а затем экспедиции к Луне, Венере, Юпитеру принесли неожиданные результаты: казалось, один за другим они подтверждают теорию планетарных столкновений.
У планет Солнечной системы был обнаружен остаточный магнетизм. А Великовский как раз и утверждал, что у небесных тел существуют электромагнитные поля. Более того, он считал, что эти поля должны генерировать радиоизлучение, особенно крупные планеты, и вот исследования обнаружили радиоизлучения Юпитера. Земля оказалась окруженной поясами захваченных в «электромагнитную ловушку» частиц — так называемыми поясами Ван-Аллена. Выяснилось, что облака Венеры содержат соединения углерода. Но разве не это следует из предположения Великовского, что Венера — бывшая комета? Разве не Великовский истолковал выпадение «манны небесной», как выпадение углеродных соединений из кометного хвоста при его столкновении с Землей?
Советский зонд, посаженный на поверхность Венеры, обнаружил там чрезвычайно высокую температуру. Это же и предполагал Великовский.
Внушительный список. Не удивительно, что слава Великовского снова стала расти, как на дрожжах, особенно в студенческих кругах. Открытые дискуссии Великовского с его оппонентами возобновились, дополненные многочисленными лекциями самого Великовского. Когда газеты напечатали отчет о результатах миссии «Маринера», облетевшего Венеру, они снабдили этот отчет сенсационными заголовками: «Маринер подтверждает предсказания Великовского!». Именно в эти годы Айзек Азимов сказал, что он ближе всех «непризнанных пророков» подошел к тому, чтобы всерьез поколебать здание современной науки.
Но поколебал ли он это здание действительно? Вот вопрос. Или дело ограничилось лишь тем, что он «ближе всех подошел»?
В начале 70-х годов, казалось, теория Великовского претендовала на все новые и новые совпадения своих предсказаний с космическими открытиями. Шум вокруг Великовского, усиливавшийся с каждым очередным таким совпадением, достиг апогея. И тогда ученые перешли в свое решительное наступление. Всеамериканская ассоциация содействия науке пошла на беспрецедентный шаг: созвала специальное заседание, посвященное «теории Великовского». Седовласый автор «Миров в столкновениях» и один из его немногочисленных сторонников из числа ученых получили приглашение выступить с докладами; затем слово было предоставлено оппонентам для подробного, серьезного, на сей раз — без заушательства, разбора этих докладов. Предполагалось, что все эти выступления будут опубликованы в сборнике, который позволит широкой публике рассудить, наконец, кто прав.
Однако в последнюю минуту Великовский и его содокладчик запретили печатать свои доклады. Сборник, тем не менее выпущенный в свет, получил естественное, хотя и одностороннее название «Ученые против Великовского». Центральное место в нем занимала пространная статья Карла Сагана. В ней были собраны все основные возражения против теории планетарных столкновений. Подсчеты вероятностей соседствовали в специальном приложении с расчетами возможных планетных орбит, доказательства невозможности остановки, а потом повторного «раскручивания» Земли — со ссылками на законы образования небесных тел, соображения о ненаучности качественных «доводов» и мифологических «доказательств» Великовского — с указанием его фактических ошибок.
Эти расчеты, по существу, перечеркивали все астрофизические построения Великовского. Но откуда тогда его «предсказания»? И вот, вооружившись всем арсеналом современной физики, химии, астрономии и других наук, Саган в своей статье подробно доказывает, что так называемые предсказания Великовского в большинстве своем вообще не следуют из его теории, а являются чисто интуитивными догадками. Там, где они из нее следуют, они — по логике самой этой теории — должны быть совершенно иными и тогда не совпадают с новыми открытиями. А там, где совпадают, — это совпадение «с точностью до наоборот». Короче, заключал Саган, «там, где теория Великовского верна, она не оригинальна; там, где она оригинальна, она не верна».
Это был суровый вердикт. И для науки — окончательный. После публикации сборника «Ученые против Великовского» его «дело» было для науки закрыто. К нему больше не возвращались. Если у кого и были сомнения, они больше не ставились на обсуждение. Двери на научный Олимп перед Великовским захлопнулись навсегда.
Финал в до-минор
Разумеется, для его многочисленных поклонников «дело» не закончилось и не могло закончиться никогда. Слишком необычную, новую, грандиозную картину мироздания и истории он предложил, чтобы увлекающиеся всем загадочным умы не поддались соблазну вечного сомнения: «А может, Великовский все-таки прав?». Слишком правдоподобной казалась отстаиваемая им картина мира, чтобы не увлечь пылкое воображение.
И конечно, «истина» продолжала волновать его самого. Отдадим ему должное: он сражался до конца — до самой смерти. И даже после нее. Его последней — уже посмертной — книгой были выпущенные его вдовой Элишевой «Звездочеты и гробокопатели» — история борьбы за «теорию планетарных столкновений».
Будем беспристрастны: сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Не будь этих сомнений в пользу Великовского, не было бы смысла так подробно рассказывать всю эту давнюю и уже полузабытую сегодня историю. Но идеи Великовского еще и сегодня волнуют многих людей. Они слишком грандиозны, чтобы не увлекать воображение. И они, наверно, будут его увлекать до тех пор, пока не будет стерт последний вопросительный знак и не будет рассеяно последнее сомнение. Но даже и тогда, окончательно расставаясь с его теорией, мы должны будем воздать должное ее создателю. Уважение к его беспримерному и бескорыстному поиску истины понуждает нас склониться перед его трудом в почтительном и грустном поклоне. Он не был политиком или идеологом, сознательным обманщиком или расчетливым демагогом. Он искал не славу и не деньги. Если он ошибался, то ошибался честно, без подлогов. Если окажется, что он невольно обманул многих, то ведь первым обманулся он сам. Если ему верили, то сам он верил больше всех. Если его идеи и не верны, то все-таки он был их мучеником и жертвой. Он умер восьмидесяти четырех лет отроду, в Принстоне, США, до конца своих дней так и не вкусив радости научного признания, которого жаждал больше всего в этой жизни. Мир праху его.
